— Товарищи коммунисты! Мы собрались в ответственный момент. Немецкие фашисты вероломно нарушили советско-германский пакт о ненападении и развязали войну. — Голос его дрогнул, но Белянкин овладел собой, по-прежнему отчеканивал: — Да, войну, в которой коричневая чума будет неминуемо уничтожена. Мы ни на секунду не сомневаемся, что правительству доложено о событиях, оно не оставит пограничников в беде.
«Правительство должно принять необходимые меры, — подумал Скворцов. — Только ведь Москва от границы далеко».
Они сидели кто на чем, Белянкин же стоял, напрягшись, вытянувшись, пробитую пулей руку держал на отлете, правой взмахивал — в ней зажата тетрадка. И вдруг перестал чеканить фразы, сказал негромко, будто для себя:
— Застава ведет неравный бой. Фашисты многократно превосходят по численности. Против наших винтовок, автоматов и пулеметов у них орудия, минометы. Нас бомбили самолеты, обстреливает бронепоезд. Могут танки двинуть. На заставе много раненых и убитых. Словом, положение критическое. Помощи от погранотряда и армейских частей все еще нет.
— Помощь должна прийти, — сказал Лобода.
— Должна! Так вот, товарищи коммунисты. — Снова чеканит. — Что мы ответим на грязный и наглый ультиматум фашистских разбойников?
— Пошлем их к едрене фене, — сказал Иван Федосеевич буднично и даже скучно.
Зато сержант Лобода горячился:
— Было бы время, так сочинили бы им ответ. Но писать некогда, рупора нема, чтоб прокричать, ответ скажем в бою. Драться еще злей!
— Присоединяюсь к товарищам, — сказал Скворцов. — Били и будем бить фашистов — вот и весь сказ. На этом прения завершим. Принимать решение нужно?
— А как же! Вот проект набросал… Подработаем в дальнейшем.
«Если останемся живы», — про себя сказал Скворцов, а вслух сказал:
— Зачитай проект.
Белянкин откашлялся, обвел всех взглядом — Скворцов не выдержал его, столько там было боли, — раскрыл тетрадь, прочел:
— Заслушав и обсудив доклад политрука заставы товарища Белянкина В.З. о задачах текущего момента…
Разрывы снарядов заглушили Белянкина, он махнул рукой, сунул тетрадку за голенище. Грохот нарастал, и опять, как прежде, обстреливалась внешняя линия обороны, преимущественно восточная ее часть.
Что-то подсказало Скворцову: на сей раз немцы после артобстрела подымутся в атаку. И предчувствие не обмануло. Едва взорвалось несколько последних, словно припозднившихся снарядов, как в дыму замелькали фигуры, застрочили автоматы и пулеметы. Скворцов крикнул:
— Разойдись по своим местам!
И сам пошел к ячейке, где траншея взбиралась на пригорок, — оттуда обзор получше. Не надо быть выдающимся стратегом, чтобы уразуметь: не встретив сопротивления на внешней линии, немцы попрут дальше. А вот здесь-то угостим их, как уже угощали. Выполним решение партсобрания, которое так и не успели принять. Не будем формалистами. Мы это решение начали выполнять задолго до собрания, с четырех утра. Да, так и есть: перед первой траншеей немцы усилили ружейно-пулеметную стрельбу, швырнули гранаты и стали спрыгивать в окопы и траншею, а кто и перемахнул ее, припустил к заставе. Этих-то, вырвавшихся, пограничники уложили наповал. А затем уже полезли и прочие, и тоже получили свинец. Теперь и без команд Скворцова пограничники патроны зря не жгли. Как только немцы отошли, огонь с заставы прекратился. Скворцов напряженно вглядывался: куда отступят немцы? Если достаточно далеко, то возможен артиллерийский удар уже по району заставы и овощехранилища. Если недалеко, то обстрела не будет — рискуют вмазать по своим, — и тогда возможна новая атака. Дым раздергивало, уводило к старицам. Немцы скапливаются возле внешней траншеи. Не прячутся, ходят в рост. Резануть бы из «максима», да боеприпасы поберечь надобно — на крайний случай, при атаке. Еще сподручней накрыть из минометов, да их и вовсе нет. Пограничной заставе не положены, в полевых войсках есть, но где они, полевые войска? Все-то их не видно. Зато немцев видно: отступают за траншею, в кустарник. Решение пришло мгновенно. Скворцов обтопал окопы — быстренько, оборона-то невелика, — приказал всем, кроме сержанта Лободы, укрыться в овощехранилище. Расчет простой: обстрел пересидеть в надежном каменном подвале. Лобода — наблюдателем, коли что — шумнёт. И сам Скворцов не спустился в овощехранилище. Спрячется в окопчик, тоже будет наблюдать. Белянкин проворчал что-то о преждевременности укрывательства, но Скворцов не обратил на это внимания. Он поторапливал бойцов, а Виктора даже подтолкнул:
— Проведи беседу с бойцами, с ранеными. Расскажи о нашем партсобрании…
Тот неопределенно хмыкнул, спускаясь, оступился, ушиб больную руку о столб. А Скворцов остался наверху, в порушенном окопчике. Ну немцы и дали жизни! Пожалуй, столько снарядов они ни при одном обстреле еще не выпускали по заставе. А может быть, это лишь показалось Скворцову. Все-таки он находился не в каменном подвале, а в окопе. Так или иначе, с полчаса вокруг ревело и стонало, дымом застило белый свет, и мерещилось: окоп колотится, сужается, и стенки его расплющат Скворцова. Не расплющили. И осколки не изрешетили. И пламя не сожгло. И дым не задушил.. Оглушенный, ошалевший, заваленный землей, кашляя и чихая от пыли, Скворцов сразу же приподнялся, как только немцы прекратили артналет. Отряхнулся, обдул автомат, вскинул на бруствер. Услыхал: из овощехранилища, переговариваясь, выбегают пограничники, растекаются по обороне. Подумал: а как там Павло Лобода? Не все же столь везучи, как Игорь Скворцов… Все повторялось: немцы побежали в атаку и наткнулись на прицельный огонь. Скворцов, экономя патроны, стрелял одиночными, автомат Лободы — жив Павло, жив! — короткими очередями, как и «максим». Стреляют и винтовки, изредка взрываются гранаты. Немцы построчили из автоматов и повернули вспять. Застава не сдается, и развалины стреляют!
В этот день немцы больше не обстреливали из орудий, не атаковали. Они будто оставили пограничников в покое и в жестяной рупор ничего не кричали. Но от заставы не ушли. В кустах урчали машины, ржали лошади, дымили походные кухни. В сумерках засветились костры — ветер дохнул запахом жареного мяса. Сглатывая слюну, Скворцов обдумывал то, что предложил сейчас старшина. До этого они снова собрали коммунистов, и Белянкин зачитал проект решения:
— Заслушав и обсудив доклад политрука заставы товарища Белянкина В.З. о задачах текущего момента, партийное собрание констатирует, что текущий момент характеризуется массовым нарушением государственной границы гитлеровскими войсками, нападением на заставу и боями с численно превосходящим противником. Собрание констатирует, что личный состав сражается за Родину упорно и стойко, с достоинством выполняет свой долг пограничников-чекистов. Партийное собрание постановляет: первое — коммунистам и впредь показывать образцы стойкости и бесстрашия; второе — увлекая за собой комсомольцев и беспартийных, сражаться до подхода подкрепления, а если придется — умереть с честью за Советскую власть, помнить, что лучше смерть, чем плен, и не даваться врагу живым…
Потом Скворцов распорядился похоронить всех погибших пограничников, кого не успели предать земле, подобрать их винтовки, патронташи и подсумки, обыскать убитых немцев, забрать автоматы и магазины, в сумках и ранцах поискать у них индивидуальные пакеты и съестное. У Скворцова было предчувствие — а предчувствиям он за сегодня научился верить, — что немцы до утра не полезут. День на исходе, вечером и ночью будут зализывать раны, а утром возобновят обстрелы и атаки. И нам бы не худо зализать свои раны. Может, что-нибудь прояснится с комендатурой, с отрядом, со стрелковыми дивизиями? Канонада словно уже за Владимиром-Волынским, отдаляется на восток? Не там ли главные, решающие события? Ведь и танки, обойдя заставу, ушли туда. А здесь остались те, кто должен добить заставу.
Заворачивать тела убитых пограничников было уже не во что, старались хоть чем-то прикрыть лицо — тряпицей ли, дощечкой — и засыпали прямо в окопе, в траншее или в воронке. И каждый раз у Скворцова было ощущение, что и его навечно зарывают в волынский суглинок. А он каждый раз воскресает, потому что пуля и осколок не берут, он как заговоренный. И от этого возникало чувство смутной, но непреходящей вины.
Обыскивая трупы немцев, Скворцов испытывал брезгливость и некий страх. А живых нисколько не боялся. У изгиба траншеи, в кустарнике, наткнулись на живых немцев, они утаскивали своих убитых. От неожиданности обе группы отпрянули друг от друга, затем постреляли малость и отползли — каждая в свою сторону, под покровом сумерек. Они, сумерки, опустились как-то внезапно, световой день представлялся нескончаемым: столько пережито за этот день.
Скворцов думал: как быть с ранеными, как быть с женщинами? И не находил ответа. А верней, не доискивался ответа, даже уклонялся от него. Спрашивал себя и оттягивал ответ, который может и должен обернуться принятым решением… У овощехранилища подсчитали трофеи: семь индивидуальныхпакетов, пять пачек галет, пять плиток шоколада, фляга с коньяком. Основное — индивидуальные пакеты, можно раненым сменить повязки, шоколад для них тоже сгодится, да и глоток коньяка не помешает. Боевые трофеи: четыре автомата, двенадцать снаряженных магазинов к ним. Это не худо, обращаться со «шмайссером» умеем. Еще в апреле на участке заставы была стычка с бандой националистов, одного оуновца[1] ранили и задержали, а у него — парабеллум и «шмайссер». Тогда-то Скворцов — покамест прибыли представители отряда и округа — ознакомился с автоматом, с парабеллумом, показал пограничникам, что к чему.
