Скворцов думал: как быть с ранеными, как быть с женщинами? И не находил ответа. А верней, не доискивался ответа, даже уклонялся от него. Спрашивал себя и оттягивал ответ, который может и должен обернуться принятым решением… У овощехранилища подсчитали трофеи: семь индивидуальныхпакетов, пять пачек галет, пять плиток шоколада, фляга с коньяком. Основное — индивидуальные пакеты, можно раненым сменить повязки, шоколад для них тоже сгодится, да и глоток коньяка не помешает. Боевые трофеи: четыре автомата, двенадцать снаряженных магазинов к ним. Это не худо, обращаться со «шмайссером» умеем. Еще в апреле на участке заставы была стычка с бандой националистов, одного оуновца[1] ранили и задержали, а у него — парабеллум и «шмайссер». Тогда-то Скворцов — покамест прибыли представители отряда и округа — ознакомился с автоматом, с парабеллумом, показал пограничникам, что к чему.
Иван Федосеевич опять ушел к роднику, Лобода соорудил из щепья костерок, поставил ведро воды. Правильно, вскипятить, обмыть раны теплой водой, заново наложить повязки. Ну, и кипяточку хлебнуть можно. Тут же Белянкин доложил, что еще двое раненых умерли. Одной кипяченой водичкой не вылечишь… Умерших вытащили из подвала, и они лежали на битом кирпиче, голова к голове, вытянувшиеся, будто подросшие после смерти, а Скворцов подыскивал подходящую воронку. Хоронили, сгибая тела, чтобы ноги не высовывались. Вот здесь-то старшина и сказал то, над чем задумался Скворцов.
— Игорь Петрович, я давеча на партсобрании данного вопроса не ставил… А перед вами поставлю. Разрешите?
— Ставь, Иван Федосеевич, — рассеянно ответил Скворцов, в мыслях прощаясь и с этими двумя — на веки вечные, разве что на том свете свидимся.
— Игорь Петрович… Товарищ лейтенант… Можа, я не в свои сани сажусь, можа, меня это не касаемо… — Старшина бубнит, мнется, дергаются изрытые оспой щеки, и Скворцову приходит на ум: а спина-то изрыта осколочками. — Вопрос этот не партийный… ну, личный, что ль. Но и как коммунист я считаю: женщин наших надо спасать. Детишек не сберегли, дак хоть бы женщин уберечь.
Да, про то и он думает, Скворцов. Как быть с ними? Надо спасать. Но дальше мысль не развивалась, точней — он подавлял ее, а решать надо. Спасать? Как? Скворцов спросил об этом старшину. Тот ответил:
— А запасной ход сообщения? Он выводит к роднику, я туда наведывался, немцев не видать. Ход не шибко порушенный… От родника прямиком в поле, в рожь. А оттель, с бугра уже тропкой да тропкой по старицам, по болотам…
Есть такой ход сообщения, и есть такая тропка. Немцев там нет потому, вероятно, что места низменные, а то и топкие, машины забуксуют. Что ж, женщины могут проскочить, скажем, ночью, выйти из окружения. А что потом? Сняв фуражку, Скворцов хмурился, постукивал пальцами по лбу, словно простукивал, есть ли там мысли. Есть мысли, есть. Например, такая: что будет, если немцы обнаружат женщин? Но допускаем, им удастся пройти сквозь немецкое кольцо, — куда подаваться? В леса, продвигаясь на восток? Или укрыться где-нибудь в селе? Среди местных жителей много наших, проверенных, не выдадут. А если женщины напорются на оуновцев? И еще: согласятся ли уйти одни? Не очень он в этом уверен… Сумерки наслаивались, превращаясь в темноту, и темнота эта — будто опрокинувшаяся наземь громадная туча, что дымами поднималась с пожарищ. То поднималась, теперь спустилась. Пожарища и посейчас не унимались, восточный край неба озарен заревом. На востоке же канонада и отдаленные взрывы бомб. Да, как насчет женщин? Мыслишки-то есть, решимости нету. Скворцов надел фуражку, сказал старшине:
— Посоветуемся с политруком.
Когда Белянкину сказали о женщинах, он сначала отрезал: «Не вижу в этом необходимости!» — затем задумался и после паузы произнес, как бы извиняясь:
— Пожалуй, в этом есть резон. Проводим их ночью!
И Скворцов не удивился, что Виктор, которого в прежние времена не так-то просто было переубедить, тут на протяжении минуты сменил свое суждение. Скворцов сказал о женщинах Лободе, и тот со свойственной ему горячностью воскликнул:
— Что за разговор, товарищи командиры! Та я ж давно за это!
И другие пограничники, с кем побеседовал Скворцов, поддержали эту мысль. Белянкин буркнул: для чего со всеми-то обсуждать, демократию разводим. Иван Федосеевич возразил: демократия — что с того, а личный состав обходить не стоит, пущай будет в курсе. Ну вот, все высказались, все единодушны, и тяжелораненые сказали: «Пусть уходят». А тех, кому уходить, еще не спросили, за них приняли решение. В известной степени — да, за них. Женщин в подвале не было, они отлучались. А когда появились у входа, Скворцов попросил их задержаться. Помявшись, сказал, что есть, мол, такое мнение… И выложил все… Женщины молчали. Белянкин нетерпеливо сказал:
— Чего в рот воды набрали?
Ответила Женя:
— Думаем! Нас, видите ли, спасают… А мы никуда от вас не уйдем!
Снова Скворцов принялся объяснять и убеждать, снова Женя ответила:
— С вами останемся!
За всех говорит. С решимостью. Самая бойкая и самая волевая среди них. Скворцов покатал желваки и отрубил по-командирски:
— Женя, не до дискуссий! Это мой приказ!
— Ты пограничниками командуй, а не нами!
— И вами командую! Теперь уже не прошу — приказываю! Все!
— Как скажет Игорь, так и сделаем, — тихо сказала Ира.
Клара не произносила ни слова, зябко ежилась, зевала и озиралась, словно ища кого-то. В разговор встрял Иван Федосеевич и Лобода, тоже начали уговаривать. Вдруг Клара внятно проговорила:
— Уйдем, уйдем отсюда! И мальчиков моих нельзя прихватить с собой? Вы оставайтесь, а я за ручку бы их повела, и Женя с Ирой мне помогут…
Господи, неужели она тронулась? Или это пройдет? И Женя, сбавив тон, сказала:
— Будь по-вашему… Но сперва перевяжем раненых, покормим их…
— К полуночи будьте готовы, — сказал Скворцов и отвернулся…
… В расположении немцев догорали костры, пиликала губная гармоника, пьяно орали «рус, капут!» вперемежку с песнями; песни разные, веселые и грустные, отчасти знакомые: с вахи — германской пограничной заставы — доносило через Буг, это было до войны. Немецкие песни, которые поются ныне на советской земле… А лягушки как квакали до войны, так и квакают на прибугских болотах. Луна скрылась, темень погустела. Немцы пускали осветительные ракеты — боялись, что пограничники будут прорываться. Изредка стреляли из ракетниц и пограничники — чтоб немцы скрытно не подобрались к заставе. Угомонились у противника значительно позже полуночи; настала тишина, нарушаемая хлопками сигнальных пистолетов, да на востоке, далеко, рвались авиационные бомбы. Для острастки немцы дали из пулемета несколько очередей трассирующих пуль — и вновь тишина, лягушки и то не квакают. Пора? И в этот момент выплыла луна. Скворцов ругнулся. Поежился, укутываясь в наброшенную на плечи шинель; ее, полусгоревшую, подобрал где-то Иван Федосеевич и всучил, хозяйственная душа. Ночь прохладная, сырая, когда ты голоден и без сна — пронизывает.
Он очень хотел спать, усталость подкашивала, лечь бы и мертвецки уснуть. Но он уложил всех, а сам вместе с наблюдателем бодрствовал в траншее. На какой-то срок сонливость одолела, и Скворцов задремал стоя и свалился бы, не поддержи его наблюдатель. Скворцов пробормотал: «Эк, сморило!» — потер глаза и уши. Он приказал поспать и женщинам, — когда нужно, их разбудят, но, зайдя через час в подвал, услышал: шепчутся. Не спал и Белянкин, гладил Клару по затылку. Стонали во сне лежачие раненые, стонали и ходячие, те, кто в строю. Скворцов не повторил женщинам приказания спать, оглядел тяжелораненых. Тусклое освещение керосиновой лампы, но они виделись, как в прожекторном луче. Их было четверо, он знал о них все и ничего. Два года эти ребята были рядом с ним, варились в одном соку, он знал их прошлое и настоящее, характеры, привычки, склонности, плюсы и минусы, он узнал их еще раз сегодня в бою, узнал на грани гибели, пригвожденных к проросшей картошке, — один из них прохрипел: «Товарищ лейтенант, не пожалейте пару гранат, оставьте нам. Не попасть бы в лапы к Гитлеру. В случае чего подорвемся». И Скворцов распорядился отдать две «лимонки»… А ничего — потому, что не знает, доживут ли ребята до рассвета. И на сколько переживут их лейтенант Скворцов и те, кто еще в строю? Скворцов выстрелил из ракетницы. Описав дугу, ракета осветила местность, упала с шипением.
— Немцев не видать? — спросил Скворцов напарника.
— Вроде нет, товарищ лейтенант.
Нет — и хорошо. Спустя десяток минут опять выпустит ракету. Поднимет ракетницу стволом вверх и нажмет на спуск. Когда-то, в детстве, так вот играл с пугачом: поднимет кверху и бабахнет серной пробкой. Ныне игрушки другие, по сезону. И пугать приходится всерьез. Еще вчера жизнь была иной, вернуть бы вчерашний день! А еще лучше очутиться в том времени, когда он не успел напиться во Львове и посидеть на гарнизонной «губе». Или в том, когда они с Ирой только-только прибыли на заставу. А не лучше перебраться в то время, когда он учился в Саратове, в военном училище, холостяк, или же — дальше, в глубь лет — в Краснодаре, в десятилетке? Но всего лучше побывать в своем детстве… Усмехнувшись над собой, Скворцов сказал бойцу:
