– Вы же обещали подождать меня! – сказал он.
– Я совсем забыла про одно неотложное дело. Я хотела оставить вам внизу записку, что приду через час.
– Вы правда пришли бы?
– Да. – Илона посмотрела на него с улыбкой.
– Я провожу вас, обождите минутку.
– Нельзя вам туда идти, – она устало покачала головой. – Нельзя! Не беспокойтесь, я скоро вернусь!
– Куда вы идете?
Илона, ничего не ответив, опасливо огляделась. Но в коридоре не было ни души. Только что разнесли ужин, из-за закрытых дверей доносился глухой, негромкий шум. Она снова посмотрела на него.
– В гетто, с мамой, в гетто.
Во взгляде ее застыло напряженное ожидание, но Файнхальс просто спросил:
– Зачем?
– Сегодня оттуда вывозят всех. У нас там родственники. Надо принести им хоть что-нибудь в последний раз. Вот и торт ваш взяла. Вы не сердитесь? Это ведь ваш подарок?
– Значит, у вас там родственники, – он взял ее под руку. – Я провожу вас.
Так, под руку, они и стали спускаться по лестнице.
– Стало быть, у вас родственники – евреи. А ваша мать?
– И мать, и я сама – вся наша семья. – Илона остановилась. – Погодите, я сейчас,
Она высвободила руку и, вынув букет из вазочки у подножия статуи богоматери, заботливо оборвала несколько увядших цветов.
– Завтра я не приду сюда – у меня уроки в другом здании… Вы поменяете воду в вазочке? Пообещайте мне! А если не трудно – смените и цветы.
– Не могу обещать, сегодня вечером я уезжаю. Только поэтому…
– А то бы сделали, правда? Файнхальс кивнул:
– Чего бы я не сделал ради вас!
– Только ради меня? Ведь вы сами католик?
– Верно, верно, – улыбнулся он, – я бы, пожалуй, и так это сделал, да ведь в голову бы ие пришло. Погодите здесь еще минутку, – быстро перебил он себя.
Они были уже на третьем этаже. Файнхальс метнулся по коридору, ворвался в свою комнату, наскоро запихнул в вещевой мешок свои нехитрые пожитки, разбросанные по углам, потом затянул ремень и выбежал вон. Илона медленно продолжала спускаться по лестнице, и он нагнал ее как раз у витрины фотографий выпуска 1932 года. Она задумчиво смотрела на свою собственную фотографию.
– О чем вы думаете? – спросил он.
– Так, – сказала она тихо. – Хотела расчувствоваться – да не получается. Не трогает меня эта карточка. Будто на ней кто-то чужой. Идемте.
У самых дверей Файнхальс еще раз попросил Илону обождать и побежал в канцелярию за своим командировочным предписанием. Оттен уже ушел, не дождавшись его. Каптенармус удержал его за рукав.
– Смотрите не делайте глупостей, – сказал он. – Желаю удачи.
– Спасибо, – уже на бегу ответил Файнхальс. Илона ждала его на улице у подъезда. Он снова
взял ее под руку. Дождь перестал, но воздух был еще напоен влагой и каким-то приторным ароматом. Они пошли тихими переулками, почти параллельно главной улице, мимо низких домиков с чахлыми палисадниками.
– А как же вы сами не оказались в гетто? – спросил Файнхальс.
– Благодаря отцу. Он служил офицером в прошлую войну, был награжден высшими орденами и лишился обеих ног. Но вчера он отослал все свои ордена коменданту города, а заодно и свои протезы. Огромный коричневый пакет… Дальше я пойду одна, – закончила она неожиданно резко.
– Почему?
– Я не хочу, чтобы вас видели там.
– Я пойду следом.
– Не надо. Все равно кто-нибудь из наших увидит, и меня потом из дому пе выпустят.
– Вы вернетесь?
– Да, – твердо сказала она. – Обещаю вам.
– Поцелуйте меня, – сказал он вдруг.
Она покраснела и остановилась. Тихая улица была пустынна, они стояли у каменной ограды, с которой свисали полузасохшие ветви боярышника.
– К чему поцелуи? – еле слышно сказала она, грустно глядя на него. Ему казалось, что она вот-вот заплачет. – Я боюсь любви.
– Почему?
– Нет любви на свете. Любовь приходит лишь на миг.
– Судьба и свела нас на миг, Илона, – тихо ответил он.
Поставив на землю мешок, Файнхальс взял у нее из рук сверток и, прижав ее к себе, поцеловал сначала в шею, потом в волосы, около уха. Почувствовав на щеке ее губы, он прошептал ей на ухо: «Не уходи, уйдешь – не вернешься. Так всегда на войне. Останься!»
Илона покачала головой.
– Нельзя. Мама умрет от страха, если я не приду вовремя.
Она еще раз поцеловала его в щеку и, сама удивившись своей внезапной решимости, отвела его голову, склоненную на ее плечо, и поцеловала его в уголок рта. Ей стало радостно при мысли о том, что она скоро увидит его снова.
Она в последний раз поцеловала его – в уголок рта и посмотрела ему в глаза. Раньше она всегда мечтала о муже и о детях и не могла представить себе мужа без детей. Но сейчас Илона не думала о детях – нет, целуя его и радуясь тому, что скоро увидит его снова, Илона не хотела думать о детях. Это смутило ее, но на душе все равно было хорошо.
– Я пойду, – прошептала она, – мне пора!
Файнхальс поднял голову и посмотрел через ее плечо вдаль. В тихом переулке не было ни души, шум с соседних улиц доносился сюда словно откуда-то издалека. Деревца в палисадниках были аккуратно подстрижены. Илона ласково провела ладонью по его волосам – он почувствовал на своей шее ее очень маленькую, но сильную руку.
– Останься, – повторил он, – или пойдем вместе, что бы ни случилось. Это добром не кончится, поверь мне. Ты еще не знаешь войны, не знаешь ее хозяев. На войне без особой нужды не расстаются пи па минуту.
– Но пойми – сейчас мне нужно пойти туда, очень нужно.
– Тогда пойдем вместе.
– Нет, ни за что, – твердо сказала она. – Отец не простит мне этого; неужели ты не понимаешь?
– Понимаю, – он снова коснулся губами ее шеи. – Я все понимаю лучше, чем ты думаешь, – решительно все, но я люблю тебя, слышишь, и не хочу расставаться с тобой. Останься!
Но Илона высвободилась из его объятий.
– Не проси меня об этом. Пожалуйста, не проси.
– Ладно, – чуть слышно сказал он, – не буду. Иди. Где мне ждать тебя?
– Пройдем еще немного, тут неподалеку есть маленькая пивная. Там и подожди.
Он старался идти как можно медленнее, но она увлекала его за собой, и он очень удивился, когда они внезапно очутились па людной улице. Она показала ему какой-то невысокий домишко и шепнула:
– Жди меня здесь.
– Но ты придешь?
– Непременно, – улыбнулась Илона, – как только освобожусь. Я тоже люблю тебя.
Неожиданно обхватив его шею, она поцеловала его прямо в губы и быстро пошла в другую сторону, не оглядываясь. Файнхальс не хотел смотреть ей вслед и сразу прошел в пивную. Никогда еще мир не казался ему таким ненужным и пустым. Мысль о том, что он совершил непоправимую ошибку, не покидала его.
Он понимал, что ждать бессмысленно, и в то же время знал, что надо ждать. Надо было дать провидению эту последнюю возможность устроить все к лучшему – хотя он и был убежден, что самое худшее уже свершилось. Она не вернется. Что-то задержит ее там. В этом нет сомнения. Не слишком ли многого он захотел – полюбил еврейку и теперь ждет, что эта война пощадит ее, отпустит к нему невредимой? Ведь Он не взял даже ее адреса и теперь сидит здесь, ждет ее и надеется, хотя надеяться не на что. Наверное, надо было побежать за ней, не пускать ее, заставить остаться, но, в сущности говоря, человека ни к чему не принудишь, человека можно лишь уничтожить, смерть – вот единственное насилие, которое можно по-настоящему над ним учинить. Человека не принудишь остаться в живых, не заставишь любить; по-настоящему властна над ним одна только смерть. Файнхальс ждал, хотя и знал, что это безумие. Но в то же время он знал, что не уйдет отсюда ни через час, ни через два, что будет сидеть здесь всю ночь напролет, ибо эта темная пивная – единственная память о ней, единственное, что их связывало. Она сама указала на нее, обещала вернуться сюда и не лгала ему, он знал, что не лгала. Она вернулась бы сюда, как только смогла бы, вернулась бы непременно, если бы это было в ее силах…
Часы над стойкой показывали без двадцати минут восемь. Ему не хотелось ни есть, ни пить, но когда хозяйка подошла к его столику, он заказал бутылку лимонада, а поймав ее разочарованный взгляд, заказал и графинчик вина. За столиком у самого выхода сидел венгерский солдат с девушкой, а посередине зала – какой-то жирный субъект с желтой физиономией и угольно-черной сигарой в зубах. Файнхальс быстро выпил вино и, чтобы не раздражать хозяйку, заказал еще графинчик. Хозяйка – увядшая, худая блондинка – радостно заулыбалась.
Временами ему вдруг казалось, что Илона вот-вот войдет. Тогда он начинал думать о том, куда они пойдут вместе. Они сняли бы где-нибудь комнату, и у дверей он назвал бы ее своей женой. Файнхальс ясно видел всю обстановку этой комнаты широкую деревянную кровать и картину на библейский сюжет, и пузатый комод, и голубой фарфоровый умывальный таз с теплой водой, и окно, выходящее в густой фруктовый сад. Была такая комната, он знал это наверняка – стоило только пойти в город, и он нашел бы ее, все равно где – в пансионе, в гостинице, па частной квартире. Была где-то в этом городе такая комната, и на какой-то миг судьбе было угодно, чтобы они нашли там пристанище этой ночью. Но они никогда не войдут в эту комнату, никогда. И до боли ясно Файнхальс видел и потертый коврик на полу перед кроватью, и оконце, выходящее в сад, и даже потрескавшуюся краску на оконном переплете. Чудесная это была комната – и здесь, на этой широкой деревянной кровати, они могли бы провести ночь. Но им никогда по бывать в этой комнате.
