Тодория. — Ты что же, своей родной тетке не веришь, а?
— Что за черт, тетка уже все знает! — удивился Станивук. — Ну, раз так, тогда можно и при ней говорить о нашем общем деле.
— Можно, герой, можно, давай говори!
— Не согласишься ли ты, дядя Лиян, пробраться вместе с нашим батальоном в Бихач перед началом боя, чтобы наделать там шуму, когда наши подадут сигнал к общему наступлению? Пойдешь с двумя группами гранатометчиков — моими и Николетины Бурсача.
— А Черный Гаврило, пулеметчик, пойдет с нами? Знаешь, без его страшного голосища хорошей паники никак не сделать.
— Ну конечно же пойдет. Ты ему только подсказывай, что кричать, а уж он-то будет орать как резаный.
— Хе-хе, если еще у меня и во фляжке найдется глоточек-другой доброй ракии, то тогда лозунги для паникеров будут из меня вылетать целыми очередями, как пули из Гаврилова пулемета.
— Вот-вот, как Гаврило без тебя ничего не накричит, так и от тебя не будет никакого проку без товарища Райки Сливич, то есть без ракии.
— Точно так же, как наши девушки не получали бы таких красивых писем, если бы не ты, а от тебя не было бы никакого толку, если бы поблизости не оказался поэт Скендер Куленович, который тебе подсказывает нужные слова, а то ты сам и не знаешь, чего писать.
— Тихо ты, замолчи! — испугался Станивук и покраснел. — Молчи, чтобы тебя не услышала моя тетка Тодория, а то я пропал, всю жизнь будет надо мной смеяться.
— Ладно, ладно. А я ведь помню, как ты писал тому красноармейцу, погоди, погоди, дай бог памяти…
Когда в засаде жду врага,
Я представляю русские снега.
Желаю тебе в живых остаться
И с фашистами расквитаться.
— Да ты, Лиян, прирожденный поэт! — удивился Станивук. — Чего только от тебя не услышишь.
— Эге, а я бы еще мог кое-что продекламировать из твоих писем этой чертовой девке Цуе.
— Нет, нет, молчи! — зашипел Станивук. — Если тебя услышит Борка, нам обоим несдобровать.
Однако Лиян уже не мог остановиться и зашептал Станивуку на ухо:
Дорогая Цуя,
Я тебе пишу всю ночь напролет,
Строчку напишу, а дальше не идет…
Станивук от неожиданности только крякнул и так треснул Лияна своим кулачищем по голове, что славный повар грохнулся наземь и завопил:
— Воздух! В укрытия!
Серый ноябрьский день тихо угасал над просторной Бихачской котловиной. По мере того как меркнул дневной свет, город, рассыпанный в долине, все сильнее манил своими бесчисленными огнями. Бихач был спокоен и безмятежен, судя по всему, в нем никто не подозревал о том, что восемь партизанских бригад уже замкнули вокруг города стальное кольцо и теперь лишь ждали сигнала, чтобы открыть ураганный огонь по врагу.
На направлении главного удара, на обрывистом склоне холма Грабежа, был оборудован наблюдательный пункт начальника штаба Боснийской Краины товарища Косты Наджа, участника войны в Испании. Тут же в готовности отправиться в любом направлении с депешей ждали возбужденные предстоящим боем партизанские связные.
Работники штаба Косты внимательно оглядывают с холма ярко освещенный Бихач и удивляются:
— Огни в городе горят вовсю, видать, противник совершенно уверен в своей полной безопасности.
— Как же они не заметили ничего подозрительного, когда вон сколько народу к городу подошло? Неужели из окрестных сел никто не побежал в город и не сообщил о нашем приближении?
— Никто не побежал, потому что весь народ с нами, предателей у нас нет. Вы же сами видели толпы женщин с распущенными волосами.
В неглубокой низине невдалеке от штаба собралась довольно большая группа партизанских командиров. Тут же торчим и мы, двое партизанских поэтов: Скендер Куленович и я — Бранко Чопич. Мы стараемся держаться поближе к командиру Роце, у которого просторный карман шинели оттопыривает объемистая фляжка с ракией. Время от времени один из нас начинает напевать:
Роца, не зевай, фляжку доставай!
— По всему видать, что вы у Лияна школу прошли.
Через некоторое время кто-нибудь из нас снова подает голос:
У Роды душа нараспашку,
Сейчас он нам даст свою фляжку.
Наконец Роца пытается, воспользовавшись темнотой, скрыться от нас в кустах, но и там его настигает такая благозвучная песенка:
Эй ты, Роца, вылезай,
С нами в прятки не играй,
Лучше фляжку доставай!
Каждый раз мы свое обращение к Роце увеличивали по крайней мере на одну строку, доказывая таким образом, что его ракия для нас — настоящий источник поэтического вдохновения.
Метрах в двадцати от нашей низины на небольшом пригорке были установлены две тяжелые гаубицы, которые должны были своими выстрелами дать сигнал к штурму Бихача. Мы со Скендером совсем забыли про них, но как раз когда в очередной раз добрались до Роциной фляжки и стали спорить, кому первому сделать глоток, эти орудия так страшно загрохотали, что, бросив фляжку, мы пластом растянулись на земле.
— Из пушек по нам бьют, попали как кур в ощип!
Мы снова вскочили на ноги, в ужасе оглядываясь, куда бы спрятаться, и тут над самыми нашими головами раздался оглушительный хохот Роцы, напоминающий раскаты грома:
— Ха-ха-ха, что, наверное, сейчас бы отдали все на свете за паршивую мышиную нору, чтобы только укрыться! Во как перепугались своих же собственных орудий!
— Ну д-да, к-как будто м-мы н-не знаем, что это на-наши собственные гаубицы! — нервно стуча зубами, промямлил я.
— Конечно, знаем! — с важным видом подтвердил Скендер и, гордо выпятив грудь, храбро уселся на земле.
В эту минуту он, высокий и усатый, с отвагой во взоре, казался самим Хасан-пашой, древним покорителем Бихача. Я подобрал оброненную фляжку и, склонившись в низком поклоне, протянул ему:
— Благородный паша, не примешь ли из рук твоего покорного слуги Ибрагима сей напиток, великолепно помогающий от заячьей лихорадки и медвежьей болезни?
— Сейчас вот как трахну своей палицей, узнаешь у меня тогда медвежью болезнь! — грозно закричал Скендер и замахнулся на меня своей зеленой сумкой, в которой всегда носил рукописи. Я знал, что у него там есть кроме всего прочего и два-три стихотворения о нашем друге пулеметчике Йове Станивуке и что сумка должна быть довольно увесистой, и не на шутку испугался.
— Ну вот, чем только моя мама Соя не тузила меня по спине и чуть пониже: и угольными щипцами, и поварешкой, и уздечкой, и мешалкой для теста,
