Кубе умолял по телефону фюрера о присылке срочной помощи.
В ответ из Берлина неслись истерические выкрики:
— Вы спятили там! Судьба Германии решается под Москвой, а вы кричите о каких-то партизанах! Не дам! Не позволю! Остановить их, расстрелять, обезвредить, уничтожить!
— О, мой фюрер, их голыми руками не возьмешь.
— У вас эсэсовцы! У вас гестапо! У вас СД! Наконец, у вас зондеркоманды!
— Не справляются, мой фюрер.
— Я пошлю к вам Гиммлера, он наведет порядок. Он поможет вам!
— Я рад увидеть господина рейхсминистра, мой фюрер, но я прошу, я умоляю вас послать несколько кадровых дивизий, иначе… иначе я снимаю с себя ответственность за коммуникации.
— Вы все там сходите с ума от страха!
Телефонная трубка с минуту молчала, потом хрипела, пыхтела, словно кто-то откашливался там, в Берлине.
— Ладно… я пошлю вам несколько эсэсовских дивизий из Франции, из Бельгии… О боевых частях приказываю даже не думать. Не думать!
— Слушаю, мой фюрер! — И Кубе шел распекать начальников полиции, жандармерии, бригаденфюреров эсэсовских войск. Однако ни распекания, ни нагоняи делу особенно не помогали, и Кубе ежедневно со страхом подходил к огромной карте Белоруссии в его кабинете.
Он приказывал отдернуть штору, которая закрывала карту, и, заметив в руке адъютанта подготовленные разноцветные флажки, обычно набрасывался на него:
— Ты что, негодяй, держишь в руке?
Адъютант не терялся и так же привычно отвечал:
— Флажки, господин, гаулейтер, чтобы вам не терять слишком много времени. Я же знаю сводки…
— Приказываю молчать! — И уже более спокойно, уравновешенно: — Ну, что там у тебя? Читай донесения…
Флажок за флажком накалывался на карту. От них даже рябило в глазах, от этих условных значков, говоривших о партизанских отрядах, базах, группах, о диверсиях, спущенных под откос эшелонах, взорванных мостах, разогнанных гарнизонах, сожженных складах, уничтоженных линиях связи. Словно горели красные флажки, покрывшие густой сетью почти всю область. Что ни флажок — отряд, что ни кучка флажков, то целое партизанское соединение. А через всю Минскую область, через Полесье, через Пинщину и дальше на Барановичи потянулась по карте целая полоса красных флажков — путь партизанского рейда, за которым день ото дня тревожно следил Кубе.
— Они как будто поворачивают обратно?
— Да, господин гаулейтер, поворачивают… — почтительно отвечал адъютант.
— Есть какие-нибудь слухи про седьмую дивизию?
— Вы спрашиваете об остатках дивизии?
— Я спрашиваю про седьмую дивизию! И вообще руководствуйтесь всегда правилом: не переспрашивать начальника и сразу давать ответ на его вопрос.
— Кроме принятых вчера донесений, ничего больше не поступило. Гроб с телом командира дивизии направлен в Минск…
— Болван! Закройте карту и можете итти.
За последние недели господин гаулейтер начал утрачивать покой, люто набрасывался на работников комиссариата, в припадках гнева выгонял адъютанта, даже своему ближайшему приятелю, начальнику охранной полиции генералу Герфу, угрожал такими суровыми наказаниями, что за него заступалась Анита, жена. Кубе:
— Вильгельм, ты становишься совершенно невозможным, ты скоро разгонишь всех наших лучших знакомых и приятелей. Что может сделать наш уважаемый генерал с этими дикарями, которые не ценят своей собственной жизни? Наконец, Герф уж не молодой человек, чтобы обращаться с ним, как с мальчиком на побегушках.
— Мальчиком, мальчиком… — передразнил Кубе жену. — Тут государственные дела, тут угроза империи, а этот твой мальчик где-то растерял последние остатки рассудка и не может навести порядка в полиции.
— Что значит навести порядок? Полиция есть полиция. Пусть побольше расстреливает, вешает, тогда и нам будет лучше, и ему лучше. Какой там нужен еще особенный порядок?
— Ну, знаешь… Не лезь, пожалуйста, не в свои дела.
— Вильгельм, не сердись… Ну, посиди немного вместе со мной. Отбрось все эти неприятности. Мне так больно смотреть на тебя, когда ты нервничаешь, беспокоишься. Это такая ужасная страна, где наших людей постоянно ждут неприятности. Мне так жалко, так жалко уважаемого полковника, командира дивизии… да и все офицеры погибли там. Говорят, они остались на поле боя.
— Брось ты свою болтовню, наконец!
— Боже мой, боже мой! Я забочусь о тебе, о детях, а ты… Тебя словно подменили тут! Ты посмотри на себя, на кого ты стал похож, постоянно озираешься по сторонам, ночью боишься лишний раз пройти по квартире, кричишь во сне… Я говорила со своей приятельницей, она мне дала чудесное средство, универсальное — это настоящий талисман счастья. Я и детям сделала специальные медальоны, пусть их бог милует от всякой неожиданности. И тебе. Прошу тебя, надень его!
Кубе посмотрел на жестяную ладанку на шелковом шнурке и, чтобы сделать приятное Аните, — она действительно в вечных заботах о нем, о его здоровье, — взял ладанку, спрятал в карман. Спросил с улыбкой:
— Что это за талисман?
— Это не секрет, Вилли. Там клочок от веревки повешенного. Люди говорят, что это приносит большое счастье. У моей приятельницы несколько таких целых веревок, она рассылает талисманы многим своим знакомым в Германию.
— И они стали счастливыми людьми?
— Ты не смейся, Вилли. Сам бог подсказывает людям мудрые мысли. Бог, понимаешь, Вилли, бог!
— Ну, тут уж ничего против не скажешь. Но твоя приятельница, между нами говоря, разворовывает государственное имущество гестапо.
Анита не в силах была разобраться: шутит ее Вилли или говорит серьезно. Вздохнула, мечтательно произнесла:
— Не говори так, Вилли. Все от бога, все от бога. Каждая такая веревка — это счастье и счастье для сотен и сотен немцев, наших знакомых.
— Ты, пожалуй, говоришь святую правду, Анита. Ты у меня бываешь порой большой умницей.
— Я всегда такая, мой Вилли.
— Что ж, пойдем обедать, мне пора на совещание.
Специальное совещание состоялось в генеральном комиссариате у самого Кубе. Были тут руководители гестапо, СД, начальники эсэсовских войск полиции, генерал Герф, начальники укрепленных районов, шеф-фюрер фашистских профсоюзов, руководитель биржи труда, начальники основных трех отделов комиссариата: политического, административного и хозяйственного, и другие высокопоставленные чины.
Докладывали вызванные на совещание коменданты крупнейших районов, местные руководители гестапо, СД, зондерфюреры. Особняком держалась довольно значительная группа разных осиротевших фюреров: комендантов, зондерфюреров, разных штурмфюреров СС, которым удалось сбежать из занятых партизанами районов. Они с опаской поглядывали на хмурое лицо господина гаулейтера, ожидая суровых нагоняев за свои неудачи. Докладчики старались изо всех сил обойти всякие неприятные моменты и доказать, что в их районах тишь да гладь, да божья благодать, что партизаны — плод больного воображения или, в худшем случае, результат халатности руководителей. Стоит только нажать, и от партизан не останется следа.
Кубе слушал, хмурился, а на языке вертелось все одно и то же слово «идиоты». Он даже выкрикнул его, когда один из докладчиков попытался представить свой район не более, не менее сак цитаделью империи, чуть ли не опорой всей фашистской Германии. Докладчик поперхнулся от этой реплики и, скомкав все выступление, так гаркнул «хайль Гитлер», что у Кубе зазвенело в ушах. Он даже поморщился, но привстал на мгновение, и все участники совещания без особого энтузиазма ответили а салют.
Докладывал и комендант Вейс. Его выступление было коротким. В самом деле, о чем говорить господину Вейсу? Крамола городе уничтожена вплоть до последнего человека, преступники из депо скрылись, и пока в пределах района о них ничего не слышно. А если они окажутся снова в подведомственном ему районе, он нагонит на них такого страху, такого…
— Что вы останетесь, господин комендант, без штанов! — сухо оборвал его гаулейтер.
Вейс запнулся и, поправляя свой рыбий хвост, часто заморгал белесыми ресницами.
Все тот же был он, господин Вейс, что и прежде: аккуратно одетый, чисто выбритый, подтянутый, со спокойными, сдержанными манерами, полный собственного достоинства и величия, готовый вот-вот произнести неизменное «чудесно». Но вместе с тем это был уже и не тот Вейс. Синие льдинки его глаз порой уже не могли выдержать взгляда человека, и в них часто виднелась самая обыкновенная печаль, самая обыкновенная тревога одолевала господина Вейса. Конечно, он держался по мере сил, господин Вейс, он старался уверять самого себя, что все идет хорошо, что все идет к лучшему. Но это не всегда удавалось. И вот он стоит перед этими людьми, растерянный, сбитый с толку. А господин гаулейтер над ним иронизирует:
