— Она и сейчас на том же месте.
— Очень папа похож на наших ребят, а они — на него. Мне даже жалко, что я в танкисты не попал, хоть этим был бы похож на отца!
Юра посмотрел на мать: как она воспримет эти слова? Она вскинула на него взгляд, будто проверяла, случайно или с умыслом сын это сказал. Встретив лукавый взгляд, тоже вопрошающий: «Ну как тебе нравятся мои такие разговоры?», мать просто не могла поверить: неужели Юра так изменился?
— Вот бы посмотрел он новые танки — ахнул бы! Те, на которых он воевал, намного слабее наших! А что он велел мне передать, о чем спросить хотел?
— Мы не успели с ним поговорить. Я очень спешила. А у него какой–то очередной доклад, встреча с иностранцами. — Ирину Аркадьевну немного задело, что Юра все об отце да об отце спрашивает.
— Не обижайся, мама, ты здесь, я сам вижу, у тебя все нормально, а его нет, вот я и спрашиваю.
— Да, нормально! Я измучилась, истерзалась вся. Два года твоей службы мне десяти лет жизни будут стоить.
— Ну зачем ты так? Ты видишь, никаких причин для таких переживаний нет. Служба идет нормально.
— Как же нормально, чуть не убили тебя.
— Да брось ты это! В сто лет раз такое случается, рикошетом пуля отскочила от камня. Камень в земле был, его не видно, кто знал, что он там? Чуть царапнуло меня, а ты нафантазировала!
Они просидели в чайной до обеда. Громко стуча сапогами, так что стекла в окнах вздрагивали, роты пошли в столовую. Они пели со свистом и вскриками. Мать поглядела на Юрия.
— И я так же пою и топаю. В этом есть своя прелесть, мама, но ты ее не поймешь. А вот папа все это знает. И как это мы с ним умудрились жить вместе и ни разу о службе в армии не поговорить?
— У тебя тогда другие увлечения были, — напомнила мать.
— Ладно, мама, не шпыняй. Пойдем лучше, я тебе жилье оформлю. Ты сколько у меня пробудешь?
— Дня два–три. — Ирина Аркадьевна хотела сказать: «Если бы можно, я вообще не уезжала бы до конца твоей службы», но только вздохнула и поднялась. Она так и не дождалась буфетчика, поэтому спросила:
— А кому же деньги платить?
— У нас здесь самообслуживание — сам взял, сам деньги положи. Полное доверие. Это же армия, мама.
И это и многое другое и в сыне и в том, что ей довелось увидеть за три дня, удивляло, успокаивало и даже как–то окрыляло мать. Она теперь не только была спокойна за Юру, а радовалась переменам, которые обнаружила в сыне. И в самой глубине души, там, на донышке, куда и сама–то заглядывала очень редко, благословляла какую–то высшую силу — в бога она не верила, но мысленно благодарила кого–то там, наверху, за то, что Юру взяли в армию и он, слава богу, теперь вроде бы на правильном пути.
Колыбельников, прощаясь с ней перед отъездом, сказал:
— Не долго вам ждать, служба у Юры к концу. Учитывая его ранение, мы сможем уволить его в первую очередь.
— Нет–нет, зачем же! — воскликнула неожиданно для себя, но вполне искренне Ирина Аркадьевна и тут же смутилась, стала прятать истинный смысл своих слов: — Наш папа человек очень педантичный, ему будет приятно, чтобы Юра отслужил день в день, сколько полагается.
Колыбельников сдержал улыбку, сделав вид, что он ничего не понял. А Юра, стоявший рядом, до того был удивлен восклицанием матери, что широко открыл глаза и несколько раз перевел их сзамполита на мать.
На аэродроме Ирина Аркадьевна опять плакала, только слезы теперь не были горестными, она улыбалась, и слезинки ее, казалось, тоже улыбаются, потому что в них отражалось солнышко.
Перед самой посадкой к ним вдруг подошел тот самый «басмач», который вез Ирину Аркадьевну на самосвале. Он был, как и в тот день, небрит, пыль набилась в черную жесткую щетину на его лице.
— Здравствуй, хозяйка! — весело сказал шофер, обнажая ярко–белые крупные зубы. — Это твой сын, который был ранен?
— Здравствуйте, добрый человек! — воскликнула Ирина Аркадьевна, она схватила его ручищу и затрясла своими пухлыми ручками. — Спасибо вам, милый! Юра, это он домчал меня к тебе. И денег не захотел взять.
— Какие деньги, хозяйка! Зачем так говоришь! Я тоже был солдат. Мы с твоим сыном — как брат! Правда, парень?!
— Правда, — сказал Юра, плохо понимая, о чем идет речь и откуда у мамы здесь такой знакомый.
— Провожай мамашку, приходи ко мне, вместе поедем, вон мой самосвал стоит, видишь? Я здесь часто стройматериал получаю.
Объявили посадку, Ирина Аркадьевна стала быстро целовать Юру, ей казалось, не успела сказать Юре что–то самое главное, перебил этот чертов «басмач».
Когда полковник Прохоров узнал, что в субботу состоится вечер поэзии в первом батальоне, а в воскресенье после обеда — во втором, он шутливо сказал Колыбельникову, встретив его в коридоре штаба:
— Стихийный аврал в полку, Иван Петрович!
— Каюсь, товарищ полковник, недооценивал раньше силу стихии, теперь пытаюсь наверстать! — в тон ему ответил замполит, подчеркивая слово «стихия».
— Дело вы затеяли большое и нужное, — похвалил серьезно Прохоров. — Я понимаю вашу задумку.
— Признаюсь, Андрей Николаевич, я словно открытие какое–то сделал! Всю жизнь увлекался литературой — и вечера литературные проводил и конференции по книгам — и только недавно будто прозрел, как–то по–особому понял огромную воспитательную силу стихов. В плане политработы вроде бы даже и строка не прибавилась. Но какое–то новое качество появилось. Конечно, и с поэзией будем соблюдать разумно меру и такт. В этом деле — как с пирожными: два съел — приятно, а больше — затошнит.
— Рад за вас, Иван Петрович, вы будто помолодели, — опять перешел на шутливый тон полковник.
— Скоро сам стихи начну сочинять! Кстати, сейчас иду на вечер поэзии в первый батальон, не хотите послушать?
— С удовольствием бы, но передали из штаба дивизии — генерал просил позвонить. Если разговор будет недолгий, приду.
Майор Кулешов встретил замполита у крыльца. Он был, как всегда, подтянут и бодр, немножко взволнован необычностью дела, которое предстояло провести. Он повел Колыбельникова за казарму, где росло несколько деревьев. Здесь, под деревьями, были расставлены стулья. В центре светился торшер, который принес Кулешов из дома. Площадка тщательно подметена и полита.
От приятной прохлады под деревьями, от какой–то непривычной непринужденности Колыбельников почувствовал себя легко, как будто он был в гостях у этих вот молодых парней, пытливо поглядывающих на него.
В «переднем углу» был приготовлен стол для начальства. По замыслу Кулешова, этого делать не следовало, но, кто знает, поймут ли его старшие, поэтому, на всякий случай, майор и велел поставить этот стол.
Иван Петрович не пошел к столу, а сел с солдатами. Кулешов сел рядом.
Из проигрывателя, вынесенного сюда же, струилась джазовая мелодия. На музыку подходили солдаты из других подразделений, останавливались в сторонке.
— Проходите, садитесь, — приглашал стройный сержант Чиквадзе, назначенный распорядителем сегодняшнего вечера. Он показывал на большой лист бумаги, прикрепленный здесь же, на стене казармы, и как хороший тамада читал:
— «Приглашаем на вечер поэзии! У нас в гостях Маяковский, Есенин, Сурков, Абашидзе, Наровчатов, Субботин, Евтушенко… и любой из вас, кто пишет стихи».
Когда все разместились, Чиквадзе спросил присутствующих:
— Позвольте начать, дорогие друзья? — и посмотрел на замполита.
Колыбельников промолчал, еще раз подчеркнув, — он здесь как все любители поэзии. Солдаты мгновенно поняли это и включились в своеобразную игру, закивали Чиквадзе:
— Давайте!
— Пора!
— Послушайте, пожалуйста, стихи Маяковского о любви. Начинал он писать на земле моей прекрасной Грузии, поэтому разрешите мне, как его земляку, открыть наш вечер.
Флоты — и то стекаются в гавани.
Поезд — и то к вокзалу гонит.
Ну, а меня к тебе и подавней
— я же люблю —
тянет и клонит.
Чиквадзе произносил русские слова очень правильно, но едва уловимый акцент был, и это подчеркивало взволнованность его речи.
После Чиквадзе декламировал молоденький ефрейтор, голос у него певучий, полная противоположность четкому, сильному голосу грузина. Голубоглазый, белоголовый юноша, очень похожий на Есенина, чьи стихи он читал: мягкие, до того плавно–ритмичные, что казалось, нет в них вовсе никакого ритма, льются они сами по себе, как запах цветов или журчание весеннего ручья.
Закружилась листва золотая
В розоватой воде на пруду,
Словно бабочек легкая стая
С замираньем летит на звезду…
Потом он читал о Ленине «Капитан Земли», это тоже был Сергей Есенин, но другой, менее известный.
После ефрейтора вышла в освещенный круг молодая женщина. Сумерки совсем сгустились, торшер теперь светился мягким зеленоватым светом, и женщина в бледно–желтом мини–платьице была похожа на одного из тех мотыльков, о которых недавно читал стихи ефрейтор. Колыбельников знал ее — это жена командира взвода лейтенанта Забелина. Легкая, красивая, она еще не молвила ни одной строфы, а уже доставляла удовольствие окружающим своей нежной поэтичной внешностью.
