— Согласны! — кричал все тот же солдат сзади.
— Родился в Донецке. Работал на шахте. Учился в школе. Потом в педагогическом институте. Ну а потом грянула война. Служил в авиации штурманом. Летал на бомбардировщиках. Имею награды. Звание — старший лейтенант. После войны окончил Литературный институт и с тех пор занимаюсь творческой работой. Вот и вся моя биография.
Зал отметил скромность поэта радушным гулом и оживлением.
— Теперь о стихах. Писать начал еще в школе. В юности многие пишут стихи. У вас, наверное, тоже есть поэты? — спросил Костров, обращаясь к Колыбельникову.
— Есть! — ответил Иван Петрович и взглядом нашел в рядах Голубева. Юрий, как и его соседи, сидел немного возбужденный, раскрасневшийся не то от духоты в зале, не то от волнения.
— На фронте было не до стихов, но все же я находил время между боевыми вылетами, писал. Писал о своих однополчанах, замечательных летчиках. Вот из этих фронтовых стихов и позвольте мне прочитать «Дунайские волны». Только это не хорошо известный вам вальс, а размышления на мосту в годы войны, после боя.
Костров минуту помолчал, будто вглядывался в свою душу, искал в ней образы друзей далеких военных лет, тональность и ключ к стихам, которые будет читать. В зале стояла тишина. Негромким печальным голосом он стал читать:
А Дунай
совсем не голубой…
Катятся морщины волн гурьбой…
И вот уже Колыбельников не слышал стихов, а видел, как река кипит от взрывов снарядов, как, форсируя Дунай, тонут и гибнут наши бойцы в реке.
Я стоял, пока зажглись огни.
Лишь зажглись,
и в глубине реки
Встали самокруток огоньки…
Это закурили там — ОНИ…
Да, ОНИ,
те вечные юнцы,
В лодочках–пилоточках бойцы!
Больше
в воду
я глядеть не мог,
Я ушел, неся свой огонек.
Я шагал
и говорил с собой:
«А Дунай совсем не голубой,
А Дунай совсем не голубой…»
Это подтвердит
из них любой.
Костров умолк. На какие–то секунды слушателей охватила грусть и щемящая жалость к тем в «лодочках–пилоточках» бойцам, которые остались на дне Дуная. Потом раздались аплодисменты…
Костров поднял руку, прося тишины, а солдаты все хлопали.
— Теперь о вас, туркестанцах, — сказал поэт, и зал, еще не услышав стихи, опять захлопал.
Колыбельников глядел на радостные лица, на блестящие глаза солдат: в них был какой–то особый свет — свет восхищения. И Зубарева он увидел в рядах, тоже возбужденного, праздничного. Колыбельников удивился. «Надо же, как взволнован и оживлен! Что значит сила слова!»
Костров теперь читал радостным, четким голосом. Колыбельников про себя назвал этот тон «строевым».
Поэт читал о боях с басмачами в песках, о подвигах первых красноармейцев и затем о тех, кто служит сегодня, будто свое, военное, и нынешнее — два поколения — поставил рядом.
Воин–туркестанец храбр,
как в те года!
В памяти — начало:
пересверк подков.
Острый шпиль буденовки,
красная звезда…
Красная, победная,
как тогда горит.
Воин–туркестанец…
Это он иль нет?
Шлем… Костюм особый…
Стратонавта вид…
Не подков сверканье —
выхлопы ракет!
Замполит давно уже забыл о джинсах и цветастом батнике Кострова. Почти все стихи, которые читал поэт, Иван Петрович знал раньше, они нравились, но так глубоко в сердце не проникали. Костров не проявлял какой–то особой артистичности, читал даже немного монотонно, подчеркивая ритм стиха. И все же какая–то первозданность, присутствие творца, то, что он сам произносит все это, придавало особую силу словам.
Голубев тоже был удивлен костюмом поэта. Удивлен и обрадован: «Молодец мужик, самостоятельный! Не посчитался с чужим мнением — свое есть!» Как только Костров стал читать стихи, Юра, как и все окружающие, забыл о его костюме. Стихи настолько захватили его, что он никого не замечал, будто сидел один в зале. Вместе со всеми отчаянно бил в ладоши, но слышал только стихи. Они продолжали звучать в нем даже после того, как поэт замолкал. «Вот как надо писать, — думал Юрий и впервые пожалел: — Жил в Ленинграде, там почти каждый день были вечера поэзии, а я настоящего поэта в первый раз слушал в Каракумах!»
Костров читал много, не ломался и не пытался побыстрее уйти. Колыбельников видел, что он устал, к тому же знал: Костров выступает сегодня не первый раз. В зале было душно, даже под вечер стояла тридцатиградусная жара, а Костров все читал, лишь изредка вытирая взмокшее лицо носовым платком.
«Вот это политработник! — восхищался Колыбельников. — Если бы все мои подчиненные так работали! Надо будет на очередном совещании обратить внимание на эту страстность и самозабвенность. Уставший полк после трудового дня в несколько минут преобразился. После первого же стиха — всего каких–то полсотни слов — люди стали неузнаваемы! Сколько энергии в людях, какой огромный запас любви, доброжелательности и отзывчивости — надо только уметь их зажигать! Спасибо тебе, друг, ты многому нас научил, о многом заставил подумать!»
Когда встреча завершилась, Колыбельников был настолько растроган, что сразу не нашелся, как отблагодарить поэта.
— Может быть, посмотрите, как живет полк? Останетесь с нами поужинать? — предложил Иван Петрович.
— Не могу, товарищи. Спасибо. Нам нужно ехать. Подошла Татьяна Сергеевна, подала Кострову книги, попросила:
— Напишите нам несколько слов, для библиотеки.
— Пожалуйста, почему не сделать доброе дело для хороших людей?! — Костров подошел к столу и сделал надпись на каждой книге. — Это очень давние издания, — сказал он, возвращая Татьяне Сергеевне книги.
— Новые до нас не дошли.
— Я вам пришлю.
— Виталий Алексеевич, нам пора, нас ждут, — заторопила Кострова его спутница.
«Неужели он будет сегодня еще выступать? — думал Колыбельников. — Вот это труженик, настоящий боец идеологического фронта».
— Будьте здоровы! — от души пожелал поэту замполит на прощание.
Остаток дня солдаты и офицеры полка ходили какие–то праздничные, говорили о Кострове, вспоминали его стихи, в библиотеке просили его сборники, многие на очередь записывались.
Командир пятой роты проводил тактико–строевое занятие. Предстояли батальонные учения, вот капитан Пронякин и запланировал несколько своих подготовительных занятий. После недавнего учения с боевой стрельбой на разборе командир полка сделал несколько замечаний, дал советы, да и у Пронякина были, пусть не на карандаше, а в уме, свои заметки, уж он–то знает свою роту лучше других и видит иногда такое, что даже опытное начальство не улавливает.
Тактико–строевое занятие проводилось с неоднократным повторением отдельных элементов. Голубев очень не любил этот метод обучения, считал его похожим на дрессировку. Ну действительно, разомкнулись бронетранспортеры на установленные интервалы и дистанции, пошли по команде в атаку. Идут. Вдруг — стой! Все сначала. Почему? Оказывается, ротный заметил — солдаты не во все амбразуры выставили оружие, сидят в машинах и ведут, наверное, разговорчики. Капитан Пронякин отчитывает нерадивых:
— Вот сейчас здесь прилаживайтесь, как удобнее вести на ходу огонь. Проверяйте, что мешает, куда лучше опереться. На учениях, когда мишени появятся на несколько секунд, нельзя терять времени. Все должно быть здесь отработано! Я уже не говорю о бое: пока будешь моститься да прилаживаться, противник влепит тебе очередь в амбразуру, только синий дымок от тебя пойдет. Все по местам! Повторим!
И так вот целый день. То ему не нравится, как пулеметчики поддерживают стрелков. Повторим! То медленно выскакивают стрелки из жаркого чрева бронетранспортеров…
— Разморило вас, как на печке! А ну живей! Энергичней! Еще раз повторим!
Потом второй взвод отстал, а первый не поддержал его огнем, не помог подравняться. Затем второй взвод делает все необходимое, а первый взвод неэнергично использует его помощь. Повторим!
И так до бесконечности. А солнце палит, запекает, в раскалившихся бронированных машинах, будто в жаровне. Все взмокли. Опять придется обмундирование стирать на ночь, к концу дня будет оно белым от соли. У капитана тоже черно от пота под мышками, на спине и под поясным ремнем, но он неутомим, бегает, шумит, а иногда и свирепо отчитывает тех, кто расслабляется от жары:
— В бою еще жарче будет! Там не только солнышко, там тебе противник огонька подбросит, не так вспотеешь! А ну быстрей! Каждая секунда — это жизнь или смерть. Повторим!
Юрий вспомнил, как на прошлых учениях красиво и мощно пошла рота в атаку, как там действовали слаженно и четко. Какая это силища — рота! На каждой машине свое орудие и установка управляемых реактивных снарядов. Десять пушек били прямой наводкой. Реактивные противотанковые снаряды срывались с машин и впивались в танки «противника». Они летели, оставляя дымный хвост, шипя, как змеи, а наводчики в полете подправляли их полет, чтобы били точно по целям. Пулеметы — а их уйма! — просто рвали мишени и землю в полосе наступления. Кто там усидит под таким огнем! Кто уцелеет? Да еще помогают пулеметчикам десятки автоматов — они бьют через все амбразуры.
