Начать жизнь с чистого листа не получилось.
* * *
В один из таких дней Либих между делом сообщил Колеснику:
— Бойко вернулся…
— Ты про то, что он снюхался немцами?.. Это не новость.
— Нет, он сегодня раздолбал шарашку Васьки Нищего.
— Васька всегда был дураком. А Бойко — умным. Прошу этого не забывать. Господа…
* * *
А кинотеатрах опять крутили кино. Фильмы шли все больше про вождя — самого человечного, мудрого, любимого. Совсем бы казалось, что ничего не поменялось, но с экрана смотрело совсем иное лицо. Чужое лицо и усы какие-то непонятные — у нас таких не носят, и пробор не в ту сторону.
Посмотрев фильм, люди выходили на улицу Хорста Весселя — Horst Wessel strasse, бывший Николаевский спуск, бывший проспект Ленина.
Злые языки утверждали, что центральную улицу хотели назвать в честь вождя, как и во всех городах. Но решили, что улица уж слишком страшненькая для такого имени.
А языки добрые то ли молчали, то ли не осталось таковых уже в городе. Скорей, последнее.
Колокола пяти церквей звали на вечернюю. Странное дело — народ опять стал религиозным. Крестился, ходил на службы, казалось, еще немного и появятся в городе староверческие бородатые мужики.
На столбах появились объявления, немыслимые и месяц назад: «Изгоняю демонов. Далеко. Надолго. Недорого». И странно — шли дела и у подобных дельцов: их посетители все чаще жаловались на соседей, на сноху, на бесов и никогда на немцев. Оно и понятно — бесы то ли есть, то ли нет, а немцы — вот они…
На тумбе ветер трепал неизвестно как попавший сюда довоенный немецкий плакат, который призывал покупать облигации «Народного автомобиля». Возле банка на стоянке стояло три машины — один BMW и два «Опеля». На втором этаже здания, над операционным залом, управляющий филиала по телефону диктовал сводку за день.
* * *
Прошло почти шестьдесят лет. Праздновали День Победы. Люди поздравляли друг друга с «праздничком», клялись в ненависти к обращенным в прах временем захватчикам. А на стоянке перед банком стояло три машины — и опять BMW и два «Опеля». На месте тумбы стоял рекламный стенд — с него призывали покупать «Volkswagen». Можно в рассрочку.
Глядя на это из окна своего кабинета, директор банка достал из кармана мобильный телефон и набрал номер. В Берлине кто-то поднял трубку.
Странное дело — Бойко будто переставал чувствовать боль.
Под коленом появился синяк, огромный, в цветах темных, зловещих, но где он его получил — не мог вспомнить.
Вчера, зажигая лампу, на ладони обнаружил две глубокие царапины — кровь уже свернулась и не пачкалась. Лишь когда стал промывать рану — легко защипало.
Но отчего он не мог вспомнить, где и когда он их получил?
Это болезнь или он просто устал?..
Устал, устал, устал…
Даже сны становились спрессованными, обыкновенными. Закрой глаза и попадешь в город, где все улицы знакомы. Но не потому, что это город существует, а оттого, что он снится тебе почти каждую ночь.
К своей работе он испытывал широкую гамму чувств: от волнительной любви в начале своей карьеры, до бессильной злобы, ненависти.
Может, и рад он был бы сменить свой род занятий. Но как иной вор не умеет ничего, кроме как воровать, так и Бойко не знал иной работы, кроме сыскарской.
И в армию пошел добровольцем, чуть не первым. Шел с весельем на душе — хоть какое-то разнообразие.
Но война оказалась не прогулкой, хотя и не рассчитывал он на то. Да вот забыл, совсем забыл, что в августе отпуск намечался, думал поехать в Крым… Или рвануть к друзьям в Харьков. Да куда там — счастлив тот, кто отгулял отпуск до войны, когда теперь отдохнешь?..
Прошло лето, прошел и сентябрь, осень близилась к середине. Хотя осени не чувствовалось.
Погода как для октября месяца стояла просто чудесная. И это не нравилось Бойко больше всего.
Было тепло, солнечно, деревья стояли и думали — а надо ли сбрасывать листву? Желтеть?.. Где-то листья пожелтели, но такие оставались в меньшинстве.
Ударь мороз — все бы осыпалось, но мороза не было. Не было и дождя.
К рыжему цвету осени на этих землях добавлялся еще один оттенок.
Из-за металлургии в этих местах уже с полвека воздух имеет в цвете коричневую нотку.
Немцы хоть пустили печи, но сталь варили совсем в мизерных количествах.
Но странное дело — в атмосфере продолжала висеть эта взвесь, придавая всему коричневый, терракотовый оттенок.
Ему хотелось дождя.
Ливня, который бы смыл весь этот терракот.
А под дождем все дороги правильны.
— Так вы мне расскажите историю про того еврея?.. — спросил Ланге.
— Про Циберловича?
— Ну а про кого еще? У нас что, так много общих знакомых-евреев?
Бойко пожал плечами:
— Расскажу… — хотел добавить «чуть позже», но промолчал. Ему просто не хотелось разговаривать.
— Ну так рассказывайте! — не сдавался Ланге. — Да что мне из вас каждое слово клещами тянуть надо!
Бойко еще раз пожал плечами: ну раз так хотите…
— Ну так вот… С пять лет назад у нас появилась довольно паскудная традиция — бороться с врагами народа, страны… Достаточно было одного анонимного доноса, чтоб начались крупные неприятности…
Он замолчал, пытаясь подобрать слова. Ну в самом деле, как объяснить этому немцу, что такое беспредельное шельмование на уровне государства.
Ланге почувствовал его замешательство, кивнул:
— Я понимаю, что это такое. Я изучал историю. Подобные случае имели место быть и ранее, в иных странах.
— В самом деле?.. Где?..
— Скажем в Испании. При инквизиции…
О современной ему Испании и Германии Ланге счел за лучшее умолчать.
— Продолжайте, Владимир, продолжайте… Вероятно, на Циберловича донесли?
— Нет. Донес он. Верней, не так все было… Будучи за границей с какой-то делегацией, Циберлович сделал ход неординарный — послал знакомому письмо, якобы от Троцкого. В письмо не поверили как раз из-за неординарности — всем рядовым недоброжелателям вполне достаточно было обыкновенного доноса. Стали сличать факты — многое не сошлось. Троцкий жил в Мексике, на конверте стоял штемпель лондонского почтамта. А еще на нем же значилась дата — май 1939 года. Троцкого убили годом раньше. Особого труда не составило собрать список всех, кто из города в это время был в Лондоне. Да что там — всего-то и было, что эта делегация, что мы буржуи что по заграницам разъезжать? Совсем легко оказалось сравнить почерка — автобиографии прилагались к делам.
— И Циберловича арестовали.
— Скажем так: взяли в разработку. Подставка — подставкой, но за некоторые тезисы, изложенные в письме, запросто можно было отправить к стенке. Но он вывернулся серым волком — сел на год за растрату. Дело так и осталось недошитым…
— Поучительная история. Хотя мораль стара и избита: не поступай с другими…
— Где-то так, — зевнул Владимир.
— Конечно же, если я спрошу, писали ли вы подобные доносы, вы с негодованием это отвергнете…
Бойко посмотрел на Ланге удивленным и будто обиженным взглядом.
— И знаете, я склонен верить в это. Потому что вы были частью власти, и попадись бы кто на вашем пути, вы разобрались бы с ним без ненужных формальностей. Тем более, что у каждого человека есть какой-то грешок — маленький или не очень. Надо лишь внимательней к нему присмотреться. Ведь так?..
Бойко промолчал. Во дворе с утра разожгли костер. В кабинетах ремесленного училища, что смыкалось двором с двором комендатуры, нашли много, как посчитали немцы, ненужной бумаги. В костер летели портреты вождей, чуждых новой, немецкой Европе. Пламя корежило бумагу, обезображивало лица, они корчились совсем будто живые. Лежали готовые к сожжению кипы лабораторных тетрадей, контрольных работ, ветер листал страницы книг в твердом переплете — что в них было, из окна кабинета разобрать не представлялось возможным.
— Новые костры новой инквизиции, — заметил Ланге, подходя к окну.
Он закрыл форточку, чтоб не натянуло дыма.
— Знаете… — задумался он и вдруг решился. — Любезность за любезность. Я вам тоже что-то расскажу… Дело в том, что профессия следователя у меня в некотором роде наследственная. Моя бабка происходила из древнего рода палачей. У нас, знаете ли, это была замкнутая каста, гильдия, если хотите. Ну и профессия передавалась по наследству.
— Замечательная традиция…
— Не то слово. Представьте: вы держите на руках своего первенца и твердо знаете, что хлеб его будет кровав, что он будет палачом. Разве не прелесть знать матери, что она кормит грудью будущего убийцу… Да что там — говорят, будто кто-то из моих предков познакомился на эшафоте. Он был палачом, ее привели на казнь. Казнь отчего-то не состоялась… И вот в кругу палачей был один обычай — считалось, что меч или топор, которым рубят головы, должен убить сколько там людей. После этого меч надлежало уничтожить. Никак не больше, ибо он упьется крови и опьянеет. Не палач будет им водить, а он начнет руководить палачом. И вот какой-то мой далекий предок обманул традицию — спрятал один такой меч. Будете в наших местах, заходите, я вам дам его подержать…
