Эн-2 вернулся, он принес хлеб и еще цветы и положил букет перед нею на стол.
— Ты всегда была…
— И цветами тоже?
— И цветами. Я покупал их — и это была ты. Я нес их — и это была ты.
Он поднял Берту, обхватив ее ноги.
— Ты, — сказал он. — Ты, ты.
Он нес ее к кровати и целовал.
— Нет, — сказала Берта.
— Нет? — не понял Эн-2. — Что нет?
Берта обняла его голову, целуя в шею, в щеки, в губы, но при этом твердя свое «нет».
— Я боюсь, — сказала она.
— Боишься?
— Но чем-то я все-таки была для него как-никак?
— Ну и что?
— Мне нужно с ним поговорить. Необходимо поговорить.
— Ты поговоришь с ним после.
— Я хочу сначала, до того…
— До чего? Он всегда знал все, что было.
— Но было не то, что сейчас.
— Он всегда знал, что есть между нами.
— Но сейчас ведь совсем не то. Я должна сказать ему, как все обстоит теперь.
— И тебе обязательно нужно сказать ему раньше?
— Прошу тебя, — сказала Берта, — позволь мне сказать ему все раньше.
— Почему раньше? Кто он такой, что ты должна сказать ему раньше?
— Позволь мне сказать ему раньше.
— Но почему? Ты хочешь говорить с ним, как будто ты не моя жена? Ты еще не хочешь быть моей женой? Кем же ты хочешь быть?
Он выпустил ее из объятий и встал.
— Кем же ты хочешь быть? — повторил он. — И кем ты была?
Берта осталась лежать, опершись на локоть, в той позе, в какой он ее оставил, она только опустила глаза. Казалось, она боится увидеть снежные горы за окном, и все, что она видела сегодня: цветы на столе, свое старое платье за дверью, дым среди развалин, синие глаза старика, лица убитых на тротуаре.
Эн-2 сказал:
— Снова все так, как всегда. Как всегда, правда?
— Нет, — ответила Берта. — Не как всегда.
— Опять то же самое, что было всегда.
— Не то же самое.
— То же самое было, когда ты оставила мне свое платье. То же самое.
— Не то же.
— Ты пришла, как сегодня, и оставила мне свое платье. И сейчас опять, как тогда.
— Не как тогда.
— И так каждый раз, когда ты приходишь.
— Клянусь тебе, что это не так, — сказала Берта. — Я возвращусь к нему, только чтобы поговорить.
— А разве так не было всегда? Ты каждый раз возвращалась к нему, только чтобы поговорить. Мало ты с ним говорила, что ли? Не успела ему все сказать?
— Я никогда не говорила ему того, что могу сказать сегодня.
— Ты всегда говорила ему обо всем, что было между нами.
— Но не о том, что есть сегодня.
— Берта, прошу тебя! — сказал Эн-2.
— О! — сказала Берта.
— Неужели ты не можешь сказать ему потом? Через месяц? Не все ли равно, скажешь ты ему через месяц или через год?
— Ты сам знаешь, что не все равно.
— Зачем говорить ему раньше? Что это даст, на что ты рассчитываешь? Он останется таким же, каким был всегда.
— Я должна дать ему возможность быть честным, — сказала Берта.
— Возможность освободить тебя? Да ты уже тысячу раз давала ему эту возможность!
— Возможность быть добрым. Быть великодушным. Эн-2 смотрел на нее в отчаянии.
— Зачем это тебе? — крикнул он. — Зачем тебе, чтобы он был добрым? Зачем тебе, чтобы он был великодушным? Какое тебе дело, будет он честным или не будет?
Теперь они оба смотрели друг на друга в отчаянии.
— Какое мне дело? Но я была с ним десять лет! Мне это важно!
— Важно? — крикнул Эн-2. — Что важно?
— Чтобы он отдавал себе отчет в том, что было, — ответила Берта, — и не воображал больше, чем есть на самом деле.
— Ах, вот что, — сказал Эн-2. — То, что было. Берта думала о том старике в Парке, который протянул к ней руку, о том, как это великодушно с его стороны — быть просто нищим, о его смирении; она думала, что таким может быть теперь, после мертвецов, любой человек.
— Не злись на меня! — сказала она.
— А разве я когда-нибудь на тебя злился? Никогда я на тебя не злился!
— И не думай, что сегодня все было так же, как раньше.
— Все было, как раньше.
— Нет, иначе. И не злись на меня.
— Все как раньше, хоть ты и видела убитых.
— Нет, не как раньше. Я сразу же вернусь.
— Ты всегда будешь возвращаться, и каждый раз будет одно и то же.
— Нет, не одно и то же.
— Ты видела убитых, но все осталось по-старому, — сказал Эн-2.
Но что случилось с человеком в домашних туфлях, когда он бросился бежать от памятника прямо к танку?
В числе тех, кто видел это, был Сын Божий. Ополченцы не стреляли, они только крикнули что-то белобрысым парням, шлепавшим друг друга по заду, и те тоже закричали. Человек пробежал между ними, словно он тоже принимал участие в игре. Он играл с ними в догонялки, меняя направление, увертываясь то от одного, то от другого, потом помчался напрямик к бульвару, к трамвайным путям, но теперь за ним гналась собака. Это была Грета, Сын Божий узнал ее, — та самая, с которой белобрысые парни сняли намордник. Она играла с ними на танке, потом спрыгнула, уже на бульваре догнала человека, повалила его. С проходившего мимо трамвая увидели, как человек обороняется напильником. Белобрысые парни бежали к ним, что-то кричали собаке по-немецки, они все еще смеялись, все еще играли. Собака Грета завыла. Из трамвая видели, как она пытается зубами вырвать напильник из своего тела, как человек поднимается с земли; но белобрысые парни и ополченцы уже стояли над ним, они схватили его и оттащили назад. Сын Божий видел, как он шел назад, окруженный белобрысыми парнями и ополченцами, которые громко орали, а один из ополченцев то и дело поднимал и опускал кулак, ударяя беглеца все в одно и то же место — в затылок за ухом. Он видел испуганное лицо, худое и смуглое, струйку крови под ухом, ноги, обутые в домашние туфли; потом он сел на велосипед.
Унтер-офицер белобрысых парней сказал ополченцам, что они должны доставить задержанного к капитану Клемму.
— Мы его отправим в казарму, — ответили ополченцы, — и подержим там, пока не придет капитан Клемм.
Унтер-офицер сказал, что убитая собака принадлежит капитану Клемму и что убивший ее должен быть передан капитану Клемму.
— Отвести его в отель «Реджина»? — спросили ополченцы.
— Нет, нет, — сказал унтер-офицер, — только не в «Реджину».
— Тогда мы отправим его в казарму.
Двое ополченцев все еще облизывали губы. Согласие было достигнуто. Человека в домашних туфлях отведут в ближайшую казарму и будут содержать там до прихода капитана Клемма. Сын Божий видел, как арестованный идет через площадь, спотыкаясь, а по бокам — двое ополченцев, облизывающих губы.
Сын Божий был мал ростом. Он казался меньше обычного человека. И глаза у него были как у белки, не как у человека. Он вернулся к себе в гостиницу на дежурство, и Эль-Пасо — Ибаррури увидел его из зала, где кончал завтракать.
— Tome! El nino![19] — воскликнул он.
И через десять минут вызвал его к себе в номер.
— Хочешь выпить? — спросил он.
Сын Божий отказался:
— Я не пью.
— Не пьешь? Боец должен пить.
— Нет. Я никогда не пил.
— Это-то и плохо, nino. Кто воюет, тот должен пить.
Он выпил сам и поглядел, как Сын Божий смотрит на него. Потом добавил:
— Надо научиться.
— Не стоит, — ответил Сын Божий.
— Стоит. Кто на войне не пьет, тому и не везет никогда.
— До сих пор мне везло.
— И ты думаешь, так будет всегда? Если не научишься пить, тебе перестанет везти.
Сын Божий улыбнулся.
— Смотри, накаркаешь еще…
— Не накаркаю. Я тебе зла не желаю, желаю тебе только научиться пить. Чокнись со мной.
Сын Божий пригубил свой стакан.
— Зачем ты вернулся сюда? — спросил Эль-Пасо. — Это неосторожно.
— А мне никто не говорил, чтобы я не возвращался.
— И я вернулся, и ты вернулся. Не было надобности возвращаться нам обоим.
— Здесь еще многое следует сделать, прежде чем совсем уйти отсюда, — сказал Сын Божий.
— lo lo creo,[20] — сказал Эль-Пасо. — Но я и один могу обо всем позаботиться. Разве нет?
— Не знаю.
— Не знаешь? По-твоему, я один не справлюсь?
— Здесь дел немало.
Эль-Пасо увидел его глазки, которые только что смотрели на убитых на тротуаре и на арестованного человека.
— Ладно, — сказал он. — Только ты должен научиться пить.
Он почти кричал и совал стакан в руку Сына Божия.
— Чокнись со мной!
Сын Божий пригубил, потом сошел на этаж ниже и пошел прямо к каптену Блуту.
Блут, услышав его шаги, насторожил уши.
— Ну, что? — спросил Сын Божий. — Ты решил?
— Угм, — ответил пес.
— Даю тебе двадцать четыре часа, — сказал Сын Божий.
Пес положил голову ему на плечо.
— Ну, что ты собираешься мне сказать? — спросил Сын Божий.
