Элио Витторини
Люди и нелюди
Зима сорок четвертого года в Милане выдалась мягкая, такой не помнили уже четверть века: туман бывал совсем редко, снега не было ни разу, дожди прекратились с ноября, целыми месяцами небо оставалось безоблачным. Наступало утро — и появлялось солнце, наступал вечер — и только тогда солнце уходило. Книготорговец, стоявший у Венецианских ворот, сказал:
— Эта зима — самая мягкая за двадцать пять лет. Такой не было с тысяча девятьсот восьмого года.
— С тысяча девятьсот восьмого года? — отозвался смотритель с велосипедной стоянки. — Тогда не за двадцать пять, а за тридцать шесть лет.
— Ладно, — сказал книготорговец, — значит, это самая мягкая зима за тридцать шесть лет. С тысяча девятьсот восьмого года.
Он лишился своего лотка в дни разрушений в августе; он уехал из города и вернулся только в начале декабря, чтобы увидеть то, что видел сейчас, — самую мягкую зиму с 1908 года.
Солнце заливало светом развалины, появившиеся в сорок третьем году; оно заливало светом Джардини, решетки и голые деревья: стояло зимнее утро, январь сорок четвертого. Перед лотком с книгами остановился человек; он вел за руль велосипед.
— Здравствуйте! — сказал ему книготорговец.
— Здравствуйте.
— Какая зима, а?
— А какая зима?
— Самая мягкая зима за четверть века. К ним подошел смотритель со стоянки.
— За четверть века или с девятьсот восьмого года? — вмешался он.
— С девятьсот восьмого, — сказал книготорговец, — с девятьсот восьмого.
Человек, который задержался, чтобы посмотреть книги, взглянул вверх, на небо, увидел солнце и его отблески на трамвайных вагонах, увидел трамвай № 27, который отходил от остановки, и среди наполнявшей его толпы увидел прижатые к стеклу локоть и плечо женщины.
Громкий звук раздался в нем. Человек подхватил велосипед, пересек пути и выбежал на площадь. Трамвай был уже далеко и, скрежеща, катился по рельсам за следующей остановкой. Однако человек вскочил на велосипед и догнал трамвай. Некоторое время он ехал рядом с вагоном, но в черноте наполнявшей его толпы больше не видел локтя и плеча той женщины, за которой погнался. И все же он знал, что не ошибся, громкий звук по-прежнему дрожал в нем, и ослепительный свет всех прошлых дней, сентябрьских и октябрьских, ноябрьских и декабрьских, сливался с сегодняшним светом.
На площади Скала женщина сошла.
— Я знал, — сказал он ей, — что ты здесь.
Она оперлась рукой о его велосипед.
— Все было так, как будто ты здесь, — сказал он.
Она взяла его руку и поцеловала ее, предоставив ему говорить.
— Я бежал — и все было так, как будто ты здесь. Я гнался за трамваем — и все было так, как будто ты здесь.
Они стояли на площади Скала.
Он сам не знал, что говорит. Он указал ей на дом, на солнце, на развалины театра и произнес:
— Ты видела когда-нибудь такую зиму? Так бывает, только когда ты здесь.
Он вывел ее из толпы и отошел с нею к тротуару на виа Мандзони, не на ту сторону, где кафе Кова, а на другую.
— Это самая погожая зима бог знает за сколько лет, — сказал он. И добавил: — Знаешь, с каких пор не бывало такой зимы? С тысяча девятьсот восьмого года.
Они остановились, и он взглянул на нее. — С тысяча девятьсот восьмого года. С того года, когда ты родилась.
Она была бледна и молчала.
— Прости меня, — сказал он. — Ведь я был с тобой, когда ты родилась. Разве нет?
— Да, — ответила она.
— Я всегда был с тобой, — сказал он. — Разве не так?
— Так, — ответила она.
Дальше они пошли под руку.
Мужчина вел велосипед левой рукой, а в правой руке у него была женщина, и шла она не по улице, а в его сердце.
— Ну что, — сказал он ей, — ты довольна, что я опять отыскал тебя?
— Да, — ответила она. И вдруг изменилась в лице, из бледной сделалась пунцовой. — Как называют дурных женщин? — спросила она.
— Каких дурных женщин?
— Дурных женщин, которые спят со всеми, кто им нравится.
— Их называют по-разному…
— Например?
— Зачем тебе?
— Затем, что я сейчас чувствую себя вот такой…
— Кем ты себя чувствуешь? — воскликнул он.
— Такой самой — как называют дурных женщин.
Он взял ее руку, сжал, надолго задержал в своей руке.
— Что ты имеешь в виду?
— Сама не знаю. Со мною давно этого не бывало.
— Давно? С каких пор?
— Не с того раза, как мы виделись…
— Ты это называешь «чувствовать себя такой самой»?
— Нет, нет. Мы всю прошлую зиму виделись, и я ничего такого не чувствовала. И весь год перед этим виделись, и я тоже ничего такого не чувствовала.
— Но когда-то ты уже это чувствовала.
— Один раз, три года назад. И еще раз семь лет назад.
— Значит, последний раз три года назад?
— Три года назад.
— А ты можешь мне сказать, как это было?
— Три года назад? Нет, не могу.
— Не можешь? — сказал он. — А сейчас то же самое?
— Сейчас еще сильнее, — сказала она. — Так, как сейчас, еще никогда не было. — Потом она спросила, понизив голос: — Хочешь меня? Возьми меня — и покончим с этим.
— Значит, вот чего тебе хочется — покончить с этим?
— Не знаю. Я хочу, чтобы ты взял меня.
— Этого и я хочу.
— Тогда уведи меня куда-нибудь и возьми меня.
Мужчина сел на велосипед и посадил ее на раму. Они поехали в сторону площади Кавура.
— Куда ты меня везешь?
— Туда, где я ночую.
— Это далеко?
— В конце Симплонского проспекта.
Она чувствовала его у себя за плечом и даже отклонилась назад, чтобы быть еще ближе к нему.
— Что такое? — спросил он.
— Я думала…
— О чем думала?
— Эта зима, все остальные зимы… Все то время, что мы с тобой.
— А разве это время не с нами? Ведь оно не прошло для нас даром.
Под полями ее шляпы, над воротником шубы были ее волосы. Он прикусил их зубами. Они миновали уже виа Понтаччо и ехали вдоль Парка, на земле сияла зимняя белизна, оттеняемая унылым одиночеством голых стволов.
— Какая зима! — воскликнул он.
— Она действительно такая, как о ней говорят?
— Да, — ответил он. — С девятьсот восьмого года.
— С того дня, когда я родилась?
— С той зимы, когда ты родилась.
— Откуда ты знаешь, когда я родилась?
— А разве не ты сама сказала мне? Ты сама сказала мне, когда родилась.
— Я жалею, что тебе сказала.
— Не надо жалеть. Почему ты должна об этом жалеть?
— Потому что я себя сегодня чувствую такой.
— А когда сказала, ты чувствовала себя иначе?
— Совсем иначе. Мне было приятно, что я старше тебя.
— Я люблю тебя и за то, что ты старше меня.
— А мне сегодня хочется быть моложе тебя.
— А разве ты не моложе меня? Ты и моложе меня.
— Мне хотелось бы, чтоб я была моложе лет на десять.
— Да разве это не так? Ты еще намного моложе. Ты совсем девочка.
— Мне хотелось бы, чтобы ты был намного старше меня.
— А я и так старше. Намного старше. Я гожусь тебе в отцы и даже в дедушки.
— Ты ни на один день не старше, чем на самом деле.
— Я старше на сто лет.
— Нет, — сказала она.
— Почему? — спросил он. — Я видел зиму, когда ты родилась.
— Нет, — сказала она. — Это ты родился ради меня.
— Но я видел зиму, когда ты родилась!
— Ты родился, потому что я так хотела. Я родилась и сразу захотела, чтобы ты был. Мне не хотелось, чтобы я была на свете, а тебя не было.
— Ты — моя мама, — сказал он.
— А теперь давай побыстрее, — сказала она.
— Ладно, Берта, — сказал он.
Она обернулась к нему — в первый раз с тех пор, как села на раму. Она обернулась и посмотрела на него.
— Ты можешь называть меня Бертой?
— Ах, Берта! А почему мне не называть тебя так? Ведь ты — Берта.
— А ты? — спросила Берта. — Ты кто?
— Разве ты уже позабыла, кто я?
— Как тебя теперь зовут?
— Как раньше. У меня то же имя и та же фамилия.
— А как тебя теперь называют твои товарищи?
— У меня теперь нет настоящего имени.
— Скажи же мне, как они тебя называют.
— Эн-2.
— Эн-2? Я не могу называть тебя Эн-2.
— Я же говорил тебе, что у меня теперь нет настоящего имени.
— Но раньше-то оно у тебя было!
— Раньше я занимался другим делом.
— А почему ты поменял его?
— Тебе бы хотелось, чтобы у меня была прежняя работа?
— Я боюсь твоей новой работы. Возле тебя снова призрак…
— Призрак?
— Да, тот, что в нашем доме. Это платье, которое висит у двери…
Тут Эн-2 затормозил, проехавшись ногой по тротуару, и остановился.
