И гоняет нас по площадке, пока запевала не затянет «Школу красных командиров». Володарчик требовал еще песен, в столовую мы опаздывали, и приходилось быстро, «на бегу» съедать нашу похлебку с бараньими яйцами, два ломтика положенного нам черного хлеба и компот. Когда успевали поесть, а иногда, уже через минуту после захода в столовую, раздавалась команда: «Выходи строиться!»
За всю зиму нас только раз вывели на стрельбище, и один раз был проведен марш на 60 километров, в село Шушенское, где Ленин в ссылке куковал. По дороге, прямо в снегу отрабатывалась тактика встречного боя. Весной появились преподаватели и начались занятия в классах по автоделу. Нам стало полегче, нас меньше третировали. Сначала мы изучали матчасть машины «ГАЗ-2А», но самих машин не было, а позже в училище стала прибывать автотехника, нам провели один урок вождения, рядом сидел инструктор и крыл нас матом, я понял, что это из зависти, что он простой солдат, а мы будущие командиры. Начались занятия по топографии, нам давали компас и маршрут движения в небольшом лесу, и нередко бывало, что мой товарищ, степняк Асилбеков, и еще несколько курсантов просто где-то затерялись в тайге, и нам приходилось их искать. Потом привезли мотоцикл «АМ-600» с ременной передачей, сделали для нас первый урок вождения. Пригнали для нашего обучения броневик «Б-10», и как-то у штаба мы увидели мотоцикл «М-72», про который говорили, что немцы перед войной продали нам лицензию на выпуск этих мотоциклов. Я в свободное время часто залезал в башню броневика, разворачивал ее и вздыхал с тоской, ведь я всегда хотел стать танкистом. И тут мне повезло.
Сказали, что вышел приказ Сталина, и по нему два курсантских батальона нашего училища, примерно 800 человек (уже готовящихся к сдаче выпускных экзаменов на командирское звание и должность командира транспортных взводов, в том числе и я), были отправлены в танковое училище. Нам не сказали, куда мы отправляемся, погрузили в товарняк, и через несколько недель мы прибыли в Чирчик, где находилось в эвакуации Харьковское танковое училище имени Сталина. Повели за город, где за речкой стояли два четырехэтажных здания, рядом двухэтажное «техническое» здание, а возле него расположился танковый парк, на территории которого стояли различные танки, в основном Т-34, но были и БТ-7 и Т-26. Нам объявили, что ровно через полтора месяца мы станем командирами танков Т-34 и будем выпущены на фронт. Я был очень рад, что попал в танкисты, но мне не верилось, что за 45 дней из нас успеют подготовить танковых командиров. Не было никакой муштры или занятий в классах, мы усиленно изучали свою технику в танковом парке, проводились занятия по тактике танкового боя и по топографии. Начались даже стрельбы, мы выпустили по мишеням потри снаряда. На этих стрельбах один наш курсантский экипаж в процессе отработки стрельбы с ходу повернул пушку на 90 градусов и пальнул все три снаряда по территории летного училища, расположенного от нас в трех километрах. За это курсанты удостоились кличек: «Эй, ты, чуть-чуть правее!» Оказывается, во время стрельбы один из двух курсантов, находившихся в башне танка, заряжающий, сказал другому, стреляющему: «Эй, ты, чуть-чуть правее стреляй». Происходили и менее курьезные ЧП. Один курсант, закрывая люк башни, случайно отрубил себе люком фаланги на четырех пальцах правой руки.
Другому, нашему помкомвзвода, отдачей танкового орудия при откате лафета свернуло скулу. Меня и еще одного курсанта послали в окопы, где находились расставленные мишени, приказали осмотреть их, но оказалось, что один курсантский экипаж еще не закончил стрельбу и все три снаряда выпустил прямо по окопу в котором мы находились. Но все обошлось… В самом Разгаре была битва под Сталинградом, с фронта приходили плохие вести, и мы надеялись, что успеем принять участие в боях на Волге, но выпуск из училища состоялся только в январе 1943 года. Тем, кто сдал выпускные экзамены на «отлично», присвоили звания «лейтенантов», остальным — «младших лейтенантов».
Мы получили командирские удостоверения и почувствовали себя свободными людьми, ходили по городу не строем, а кто как хотел. Нам приказали отправиться в Нижний Тагил, для получения техники на танковый завод. Отправляли группами по 30 офицеров через Ташкент. В Тагиле из нас сформировали маршевые танковые роты, за каждым закрепили танк Т-34, заканчивающий сборку на конвейере. Мы находились в цеху и помогали рабочим. На «личном» танке поехали на стрельбище, находившееся в пяти километрах от завода, выстрелили два снаряда, что-то отрегулировали в прицеле пушки, вернулись к заводу и танк поставили на его территории. Офицеры ждали экипажи, жили мы в казармах, кормили нас прескверно, два раза в день давали какую-то похлебку из проса и по кусочку хлеба, твердого, как железо, так некоторые из нас стали менять свою шинель на буханку хлеба, оставаясь только в ватниках. Я к голоду привык с детства, так что шинель менять на еду не стал. Вскоре нам выделили экипажи, прибывшие из сержантской танковой школы. Мне достался механик-водитель, старшина, чуваш Торгов, хороший мужик, и два сержанта, фамилий которых я уже не помню. Мы загнали свои Т-34 на платформы, с двух сторон под гусеницы подложили шпалы, забили скобы и к бортам платформы прикрутили толстую проволоку. Рядом с моим танком встал танк Жакая Асилбекова. Ехали на фронт быстро, на каждой крупной станции к составу немедля подавали сменные паровозы. Доехал наш маршевый эшелон до станции Касторная, там мы разгрузились, совершили марш 20 километров, и в районе деревушки Мелковатка вырыли танковые окопы и встали в ожидании дальнейших приказов. Командирам танков разрешили разместиться в ближайших домах. Пошли с Жакаем искать ночлег, надеясь, что нас примут, скажут «проходите, садитесь, гости дорогие», и покормят. Ведь всю дорогу мы питались одной «болтушкой», на каждый экипаж давали только 400 граммов темной муки, сварим «болтушку» из нее, живот полный, а душа голодная. Зашли в одну из хат, попросились переночевать, а там молодая хозяйка говорит: «Проходите. Я вам соломы принесу, можете на полу поспать». Постелили солому, мы легли, накрылись шинелями, я разговорился с хозяйкой, беседовали долго, и тут хозяйка мне говорит: «Все равно вас всех немцы перебьют. Вам с ними не справиться. У нас немец-офицер на постое долго находился, культурный и образованный человек, таких не победите. Ты, лейтенант, на мужа моего погибшего сильно похож, оставайся у меня в примаках, а то убьют тебя». А я тогда даже не знал, что означает слово «примак». Хозяйка растолковала, что это значит, и я ей ответил: «Я комсомолец и еврей, от фронта прятаться не собираюсь». Утром хозяйка накрыла стол: масло, яйца, сметана, парное молоко — словом, все то, что мы почти два года в глаза не видали. На прощание хозяйка нам дала небольшой мешок с хлебом. Пошли к своим танкам, закопанным в капонирах, а там уже идет передача танков — прибыли «безлошадные» танкисты и забирают наши машины. Мою машину вместе с экипажем «принял» младший лейтенант с орденом на гимнастерке. Мы с голодным экипажем разделили хлеб. Команда: «По машинам». Прошли километров 40–50 на запад, но я уже не командовал, все распоряжения отдавал тот младший лейтенант, которому я передал танковые часы. Потом нас, офицеров, прибывших с маршевой танковой ротой, построили и всех, 30 человек, отправили пешком в штаб Степного фронта, где мы получали назначения по частям.
Больше я не видел своего друга Жакая Асилбекова…
Меня и еще нескольких офицеров-танкистов неожиданно отправили со старшим команды за назначением в Москву, где в Лефортово, в Бронетанковой академии находился офицерский полк резерва БТ и MB. Мы удивились: «С фронта в Москву?» Неужели не было вакансий на месте? Но когда прибыли в Лефортово, то увидели, что там таких, как мы, больше 500 человек, ожидающих дальнейшего распределения по частям. Среди них увидел своего товарища по курсантской роте Николая, у которого на другом фронте тоже отобрали танк, а его «отфутболили в столицу». Поселились в казармах, кормежка два раза в день, да такая скудная, что мы ходили голодные и злые. С десяти часов вечера мы были обязаны находиться в казармах. Бродили по Лефортовскому парку, иногда ночью подавались в самоволки в еще находившуюся на осадном положении Москву. Вскоре в штаб резерва вызвали меня и еще двоих офицеров и приказали отправиться за танками на Челябинский танковый завод. Дали нужные документы: предписания и продовольственный аттестат. Старшим нашей тройки назначили лейтенанта из «запасников», пожилого, немного горбатого мужика, лет 40–45, родом из Тамбовской области. Мужиком он был битым и хитрым, провел больше года под оккупацией, то ли не успел призваться в Красную Армию и немцы пришли, то ли в окружении «осел в примаках» — я так и не понял. Всю дорогу он неутомимо рассказывал разные смешные истории, то как он влюбился и за одной красавицей-недотрогой долго ухаживал, а когда добился близости, так сразу «триппер поймал», то еще чего-нибудь забавное. Тамбовский лейтенант «химичил» в дороге с нашими продовольственными аттестатами, и весь путь у нас было что выпить и чем закусить. Вторым моим попутчиком оказался лейтенант Володя Чуйков, тридцатилетний блондин, хороший парень, призванный в армию из Махачкалы. Часть пути мы добирались на товарняках, прибыли в Челябинск, пришли к военному коменданту, и нас направили в здание школы № 38, где происходила формировка маршевых танковых рот. На Челябинском заводе выпускали танки Т-34, весом 32 тонны, с лобовой броней до 60 мм, танки были оснащены рациями. Башни литые, с двумя люками и командирской башенкой с семью триплексами для кругового обзора. Получили свои танки, прибыли экипажи из ЗАПа. Здесь, в Челябинске, у меня случился первый приступ малярии, меня всего трясло от высокой температуры. Врачи решили положить меня в госпиталь, но я был такой «настырный дурак» и отказался, нам ведь на следующий день было предписано грузиться с танками на платформы и отбыть на фронт. Врачи требовали, чтобы я назвал свою фамилию и лег на лечение в госпиталь, они отказывались дать мне хинин в порошках, который тогда был единственным лекарством от малярии. С трудом вернулся к экипажу, который, накрывшись шинелями, спал на боеукладке. Уже по дороге на фронт на каждой крупной станции я ходил в медицинский армейский пункт и выпрашивал порошки, пил их, и за несколько дней малярия прошла. По пути к фронту офицеры по очереди дежурили на паровозе, и как-то, когда была моя очередь, я находился рядом с машинистами, вместе с сержантом, радистом-пулеметчиком из другого экипажа. Подъехали к станции Красногвардейская. И тут прибегает на паровоз этот сержант и говорит, что мой экипаж весь лежит мертвым! Пошли мы с ним к платформе, залезли на нее, а на расстеленном брезенте лежат три скрюченных трупа. Рядом остатки еды, видно, завтракали, и бутылка спирта, четвертая часть которого оставлена этому сержанту… Насмерть отравились…
