земле. Больно ужасно, но боец сдерживает крик, из его груди вырывается только хриплый стон.
— Больно? — участливо переспрашивает бандеровец. Солдат чуть заметно кивает. — Будет ещё больнее. Так что, скажешь?
…он вспоминает родной дом в маленьком поволжском городке. Вспоминает родной двор, где они с братом, с друзьями гоняли в футбол. Школу родную вспоминает и девочку с передней парты, с которой встречался в выпускном классе. Вспоминает её улыбку…
Вспоминает отца, как он учил их с братом обращаться с инструментом, мастерить из дерева разные поделки, как рассказывал об устройстве двигателя их старого жигулёнка, который отец принципиально не хотел менять на новую машину. Как они возвращались из гаража, перемазанные машинным маслом, и мама нарочито-сурово гнала их отмывать лицо и руки. А потом угощала их вкуснейшим ужином — домашними куриными котлетами с нежной пюрешкой или макаронами по-флотски, которые их отец любил и привил эту любовь сыновьям…
Вспоминает почему-то небо над красными крышами, как меняется оно по весне, становясь из серого ярко-синим, как глаза одноклассницы Наташки. Вспоминает старую берёзу у могилы деда — ветерана войны. Осколок, который хирурги не сумели достать, убил его через тридцать пять лет после Победы.
И кажется, до всего этого рукой подать. Сделай то, что требует бандеровец — и всё. Тебя поймут и не осудят. Что ты мог с простреленными ногами, с пробитыми штыком руками? Ничего, но…
Нельзя. Не купишь жизнь, предав то, что дорого. Нельзя предавать Родину, ведь Родина — это твои отец и мать, твой дом и школа, берёза во дворе и гараж с жигулёнком, это твои друзья и девочка Наташа с первой парты. Это вечное синее небо, которое будет меняться с каждой весной.
И израненный солдат… улыбается:
— Скажу… давай… включай… камеру.
Позабыв об обещанном адреналине, нацист включает камеру и наводит её на солдата.
— Мы в эфире, — говорит он. — Идёт прямая трансляция с места, где агрессор, отступая, бросил своего раненого бойца. Мы привели его в чувство, и он хотел бы сказать пару слов…
— Идите… вы… — чётко говорит солдат, добавляя, куда именно, — и ты, и ваше ВСУ, и НАТО, и США. Русские… не сдаются! Слава… России!
Гримаса ненависти искажает лицо бандеровца. Не контролируя себя, он выхватывает из кобуры пистолет и стреляет в лицо раненого бойца. При этом камера продолжает снимать. Спохватившись, нацист выключает её, а потом проверяет пульс солдата. Но тот уже мёртв.
Злобно пнув труп, нацист уходит, бормоча про себя что-то про проклятых русских фанатиков, готовых умереть за свою Родину. Только что он убил безоружного, раненого человека. Убил, но так и не сумел победить.
Аня живет в Москве. У Ани желтоглазый кот, работа с девяти до пяти и две пересадки на метро, маленькая студия — даже парк из окна видно, «своя» кафешка на Чистых прудах, где играют на пианино, подружки, мама, у мамы — дача… Словом, у Ани обычная жизнь. И даже неплохая. Мама здорова, кот приучен к лотку и воспитан не драть обои, зарплата — хорошая, подружки — такие, что и в огонь, и в воду, официантка в «кафешке» кивает: «Как всегда?»
Аня живет в Москве. Это очень далеко от войны. Анины подружки знают, что в случае чего вроде бы надо укрыться в метро, время от времени переводят деньги на сбор для наших ребят («потому что наши»), читают «телегу» [11] по диагонали, не успевая следить за новостями. Война идет где-то там.
Но Аня знает, что война ближе, чем думают подружки. Аня знает, за что мы воюем и почему это важно. Она не говорит об этом в офисе, никого не переубеждает, просто держит знание в своем сердце. Тихая, неконфликтная девочка из Москвы, сердце которой сейчас там, на передовой.
* * *
Это было, кажется, так недавно. Или — ужасно давно? Он уехал, и неяркое московское солнце на миг вышло из-за туч, высветило золотым русые волосы ее героя. Камуфляж, небольшой, но плотно набитый рюкзак, ботинки на шнурках.
Это было, кажется, так давно. Или совсем недавно? Они познакомились на какой-то вечеринке. Светлоглазый юноша говорил об Айвазовском — об изумрудных волнах, золотых бликах, переходах цвета. Говорил о том, что искусство вечно, а русская школа — одна из величайших на свете. Андеркат, приталенная рубашка, узкие джинсы… И все же что-то отличало его от модной молодежи, собравшейся в тот вечер. Возможно, убежденность, с которой он говорил о русской культуре. Тихая, молчаливая Аня вдруг вступила в разговор.
Разговор продолжился далеко за полночь. Они стояли на балконе и всё говорили, говорили, говорили, говорили, узнавали друг друга. Много еще было таких разговоров — обо всем. Они встречались то в музеях, то в парках, в ресторанах, на показах фильмов, говорили, говорили, говорили… И как-то само собой случилось, что зубная щетка Андрея поселилась в ванной у Ани, а его рубашка заняла место в ее шкафу. Его рубашка.
Они планировали пожениться через год. Неторопливо выбрать платье, ресторан, взять «двушку» в ипотеку. Дети, конечно, тоже будут — двое, мальчик и девочка, а лучше — чтобы близнецы.
Потом пришла повестка.
— Что будешь делать? — спросила Аня. У нее уже была пара знакомых, живущих по чужим квартирам и спешно заказывающих билеты.
— Не понял? — Взгляд Андрея стал жестким, глаза потемнели.
— С этим, — дрожащими пальцами девушка взяла повестку со стола.
— А что можно делать? Меня позвали — и я иду. Какие еще варианты? Там гибнут ЛЮДИ. — Последние слова Андрей выделил особенно. — Женщины и дети, мужчины, старики. По ним уже восемь лет стреляют. Ты понимаешь? Восемь лет обстрелов, подвалы, кровь, страх. Нацистские ублюдки, которые убивают своих же. Представь, если бы это ты не знала, кто идет в камуфляже тебе навстречу и наступит ли завтрашний день?
Это было ужасно давно. Русые волосы на полу в парикмахерской, вместо анорака — ёжик, вместо узких джинсов — камуфляж. В рюкзаке — лекарства, стельки, термобельё. В стаканчике в ванной — только одна зубная щетка. Уходя, он целовал ее в припухшие веки. Сердце будто вырвали.
Но Андрей знал, зачем он туда идет и за что будет воевать. И Аня узнала.
* * *
По утрам она берет свою одинокую щетку. Чистит зубы. Наносит тоник. Сыворотка, крем, масло для волос. Сегодня выходной. Можно выпить кофе, не торопясь. Она читает новости… И вдруг замирает. Видеосюжет — родное лицо, светлые глаза, короткий ёжик, камуфляж. Он не захватил
