— Понятное дело, — сказал Иванов. — Ты, Ксюша, если еще нашего Кирилла не увели и можно будет ему шепнуть, то скажи, что товарищи, дескать, мы, стало быть, его помним и не оставим в беде. Пусть только ведет себя тише, на пулю не лезет. Поняла?
— Конечно! Я скажу все! Вот увидите! Они же по-русски не понимают. И хоть бы понимали, я не боюсь их!
Ложкин покачал головой:
— Это очень опасно. И я не вижу, чем мы ему сможем помочь. Если бы узнать, когда его поведут и куда. Но это невозможно. Спасибо тебе, милая! Иди к дедушке и передай ему, чтобы уходил на пасеку. И вытри глаза. На войне нельзя плакать.
— Я знаю… знаю… — Слезы потоком хлынули из ее глаз.
* * *
Стол в доме кузнеца был завален едой, заставлен бутылками. Танкисты и майор — командир пехотного батальона — праздновали свою первую победу. Пленного они посадили на стул у противоположной станы возле кровати.
— Он недурно держится, черт меня подери! — сказал майор, отхлебнув из кружки. — Мне хотелось бы так вести себя на его месте. Я думаю, он вполне заслужил глоток рома?
Танкисты захохотали. Майор подошел к пленному и протянул стакан с ромом.
Свойский взял стакан здоровой левой руной, усмехнулся:
— Что же, за вашу погибель, за нашу победу! — Выпив, он обвел глазами сидевших за столом и с силой ударил стакан об пол. Осколки брызнули во все стороны. Это вызвало новый взрыв смеха у танкистов. Майор сказал:
— Жаль такого передавать в руки гестапо. Я на вашем месте, господа, отправил бы его потихоньку к праотцам. Он заслужил честную солдатскую пулю.
— Прекрасная идея! — воскликнул танкист с нежно-розовыми щеками и пушком на верхней губе.
Майор похлопал его по плечу.
— И на войне надо быть гуманным, лейтенант.
Свойский не слушал чужую, непонятную речь. Ром приглушил боль. Он пошевелил пальцами руки, покусанной собакой. «Шевелятся, — подумал он. — Пустяк, могла бы за неделю поджить». Капля крови тяжело упала на пол. «Не перевязали даже. Хотя зачем? А вот его перевязали». Он бросил взгляд на кровать: там лежал бульдог, обмотанный бинтами.
Свойский поймал себя на мысли, что ему жаль собаку. Вспомнилось, что мальчишкой он мечтал именно о бульдоге. Отец обещал купить, как только они получат отдельную квартиру. Прикрыв веки, он стал думать о всем хорошем, что было в его жизни. Вспомнил, как мать привела его в школу. День выдался ясный, солнечный, было грустно и почему-то страшно. Потом вспомнился вечер, когда пришел с работы отец, стал расспрашивать о школе, о ребятах и сказал: «Ну вот, и ты уже вступил на трудовую дорогу. Учись хорошенько. Окончишь вуз, и поедем мы с тобой странствовать в Африку или лучше всего на Гавайские острова». — «Почему на Гавайские?» — спросила мама. «Но ведь мы должны побывать на Гавайях!» — удивился отец. И это показалось тогда Кириллу таким убедительным, неоспоримым. Мама только улыбалась, а отец был строг и серьезен, как человек, принявший важное решение…
Скрипнула дверь. В комнату боком шагнула Ксюша. Постояла у порога и, глядя на немцев, повернувших к ней головы, сказала срывающимся от волнения голосом:
— Дядя Кирилл! Товарищи вас не забудут. Они выручат, спасут вас. Вот увидите! — Взглянув на Свойского, она повернулась и выбежала за дверь.
— Вилли, — сказал розовощекий лейтенант, — видимо, эта маленькая дикарка сообщила, что готово козье рагу. Подите на кухню, проверьте.
Невысокий широкоплечий танкист с готовностью вскочил и вышел из комнаты.
Майор проговорил, печально глядя на пустую бутылку из-под рейнского вина:
— Девчонке жаль козу, но ведь и они должны нести какие-то жертвы в этой ужасной войне.
За дверью раздался тупой стук, загремело ведро.
— Я опасаюсь за рагу, — сказал розовощекий танкист. — Ловкость Вилли известна. Ганс! Выясни последствия этой новой катастрофы.
Высокий танкист с маленькой головкой и покатыми плечами хохоча вышел за дверь.
Свойский прислушивался к шорохам за дверью. И ему показалось, что там его товарищи. Это было невероятно. Он понимал, что его ничто не спасет, и приготовился к смерти еще тогда, когда немцы входили в деревню. Если бы не собака, он не дался бы в руки врагов живым. Сейчас он впервые испугался по-настоящему не за себя, а за товарищей. Он знал, что они, желая спасти его, идут на верную гибель.
Опять что-то стукнуло. Свойский был не из тех людей, что долго предаются бесплодным раздумьям. Он попробовал ступить на больную ногу — боль пронзила все тело, потемнело в глазах. «Шага три сделаю, — решил он. — До майора — не больше. Я собью его головой с ног». И радость предстоящей схватки горячим, нервным трепетом побежала по его телу. «Нет, я не буду обузой для ребят, я смогу ползти, стрелять левой рукой…»
Распахнулась дверь. В комнату, пятясь задом, входил танкист с маленькой головкой, за ним виднелась ухмыляющаяся физиономия второго танкиста. Они вносили противень с жареным козьим мясом.
* * *
После ухода Ксюши Ложкин долго молча лежал на спине, наконец спросил у Иванова:
— Тебе никогда не приходилось водить танк?
— Да нет, какой я танкист! Раз только на тридцатьчетверке прокатился. Помнишь, когда перед наступлением в Сапожкове стояли? На месте пулеметчика сидел, рядом с водителем. Особенной сложности в управлении нет. На трактор похоже.
— Ну, а если пришлось бы?
— Ну что экзаменуешь? Прямо спрашивай: сможешь на «тигре» уехать? Дьявол его знает! Надо попробовать!
— В доме их всего пятеро.
— Да батальон в деревне!
— Его не будем вводить в игру.
— Хорошо бы.
— Только так.
— Самое трудное подойти к дому незаметно.
— Незаметно не удастся.
— Тогда как же? Может, проследим, на какой машине его повезут?
— Этот вариант отпадает.
— Да его могут повезти не по дамбе.
— Мы подойдем открыто.
Ложкин поспешно вытащил из трофейного ранца штаны и мундир немецкого солдата.
— Прекрасно! Мне почему-то показалось, что я выбросил это тряпье.
— И сейчас не поздно.
— Я не шучу. Ты не раз завидовал мне, когда я отправлялся на прогулку в этом маскировочном костюме, и вот тебе представляется такая же возможность.
— Что же, я буду играть глухонемого? Да у них и глухонемые бормочут не по-нашему.
Ложкин покачал головой.
— Дело проще. Тебе надо сыграть роль пленного.
— Тебе мало одного?
— Ты вникни в эту идею!
— Пробую… Постой, постой! — Иванов оторопело улыбнулся.
— Понял теперь?
— Ну голова, дьявол тебя возьми со всеми потрохами! Вот это придумал! Пленный! На самом деле, кому в голову придет, что я за пленный!
— Я тоже так думаю. Помоги мне надеть сапоги. Спасибо. Твой автомат придется бросить. Там новый добудешь. Теперь прицепи на пояс гранаты, рубаху из-под ремня выпусти, пистолет в рукав. Когда пойдем к дому, не забудь держаться как пленный.
— Не приходилось.
— Ты попробуй. Мне тоже никогда не приходилось служить фюреру.
— Ясно. Теперь все без сучка без задоринки пойдет, — шептал Иванов, рассовывая из вещевого мешка по карманам пистолетные обоймы. — Все будет не хуже, чем в лучших домах Барселоны, как говорит Кирилл. Эх, живой ли, бродяга! Устроили парня на отдых и лечение…
Ложкин посмотрел на часы.
— Половина третьего. В три мы должны быть возле кузницы.
— Точно. Патруль пойдет в тот конец деревни.
— Вначале махнем к дамбе.
— Правильно. А там кустами вдоль дороги к самой кузнице. Ну, дай руку, хоть дело и верное, а все-таки…
Они крепко пожали друг другу руки.
Пока они пробирались через осоку и камыши, по дороге прошли две машины; на большой скорости промчались три мотоциклиста.
— Зашевелились, — сказал Иванов. — Блокировали дороги. Сейчас все гарнизоны поднялись на ноги. Слышишь, в лесу стрельба?
— Прочесывают лес.
— Хорошо, что не начали с нашего болота.
— Видимо, болото не внушает им особых подозрений.
— Не поэтому. Кирилл их надоумил пройтись по лесу. Крапива ведь со стороны леса.
Они подошли к дамбе. Здесь густо поднялись молодые осины и березняк; эта поросль тянулась почти до самой кузницы. Никем не замеченные, они прошли по ней и остановились, чтобы собраться с силами для последнего броска. Из низинки, где они стояли за кустом бузины, виднелась только крыша избы, башня танка и на самом бугре — кузница с настежь распахнутыми дверями. Пылал огонь в горне — Ксюша раздувала мехи. Кузнец выхватил из горна белый, сыпавший искры кусок железа, опустил на наковальню. Послышались удары молота о мягкий металл. В дверях остановились два солдата с автоматами. Они стояли и смотрели на работу кузнеца. Удары молота стали звонче: железо остыло. Кузнец сунул его в огонь. Солдаты поплелись в другой конец деревни.
Разведчики не промолвили ни слова, зорко осматриваясь по сторонам. Они должны были пройти эти двести метров усталым; неторопливым шагом, как и полагалось идти пленному и конвоиру. Самым трудным было выйти на открытое место и сделать первый десяток шагов. Ноги словно налились свинцом, хотелось повернуться и скрыться, бежать под сень деревьев. Только сейчас, казалось им, они поняли всю непродуманность своего замысла. Ведь ими не учтены самые простые, такие очевидные случайности.
