Глава III. Великая армия погибла
15 сентября 1812 года до нас дошла весть о великой битве и победе под Москвой[3].
Все с радостью говорили об этом и неустанно повторяли:
— Теперь-то у нас будет мир… Теперь война окончена…
Только несколько сорванцов болтали о том, что надо бы еще завоевать и Китай.
Через неделю стало известно, что наши вступили в Москву, самый большой и богатый город России. Все думали, что мы возьмем там хорошую добычу, и это уменьшит тяжесть налогов. Однако скоро пошли слухи, что русские подожгли свой город и нашей армии приходится подумывать об отступлении, так как иначе ей грозит голодная смерть. В пивных, на постоялых дворах, на рынке — всюду только об этом и говорили. При встречах люди говорили друг другу:
— Дело плохо… начали отступать…
Все ходили хмурые, напряженные. Перед почтой с утра до вечера толпились сотни крестьян, но писем больше не приходило.
Меня все это не очень беспокоило, потому что я был поглощен одной радостной мыслью.
Приближалось 18 декабря — день именин Катрин, — и я готовился поднести ей чудесный подарок. У дядюшки Гульдена среди других часов я давно заприметил одни маленькие часики с серебряной резной крышкой. На циферблате была нарисована парочка влюбленных. Часы стоили тридцать пять франков. Чтобы заработать эти деньги, мне пришлось трудиться много вечеров и даже ночей.
Наконец, тридцать пять франков было скоплено, и я объявил дядюшке Гульдену, что хочу купить эти часики.
— Но ведь это дамские часы, — отвечал мне он. — А тебе нужны большие часы с секундной стрелкой.
Я смутился и не знал что ответить. Старик догадался сам:
— Ах, да! Завтра же именины Катрин! Так вот почему ты работал день и ночь! Но я не хочу брать с тебя денег.
Я решительно заявил, что без денег часов не возьму. Тогда он молча спрятал тридцать пять франков в стол, подобрал к часам изящную цепочку с двумя серебряными ключиками и положил все это в красивую коробочку.
— Это будет хороший подарок! — сказал он.
На другой день, 18 декабря, я проснулся в шесть утра. Стоял ужасный холод. Мое окно было покрыто инеем, как занавеской.
Я надел свой голубой праздничный костюм с черным галстуком. Дядюшка Мельхиор, услышав, что я встал, крикнул мне из своей комнаты:
— Вот так холод, Жозеф. Сорок лет я не видел ничего подобного. Бедные наши солдатики! Ведь в России-то еще холоднее. Что-то будет!
Около восьми я собрался идти, но Гульден, Увидев, как я одет, закричал:
— Да ты с ума сошел, Жозеф! Ведь ты замерзнешь по дороге! Сейчас же надевай мое пальто, башмаки с фланелевой подкладкой и перчатки.
Я было вздумал возражать, но он мне рассказал, что вчера нашли замерзшего человека, и этот пример на меня подействовал.
По дороге, пробираясь к селению Четырех Ветров, где жила Катрин, я не раз поблагодарил старика за его совет. Стоял дьявольский мороз, и я моментально поднял лисий воротник пальто, уткнув в него лицо.
Когда, громыхая башмаками, я ввалился в квартиру тети Гредель, все были изумлены и не сразу узнали кто это.
— Ах! Да ведь это Жозеф! — крикнула Катрин, разодетая по-праздничному. — Я знала, что он придет, несмотря на холод!
Я снял пальто и, поцеловав Катрин, протянул ей подарок.
— Тут кое-что для тебя.
Катрин развязала веревочку и открыла футляр. Я стоял около нее, и мое сердце усиленно билось. Мне казалось, что часы вовсе не так красивы, как я думал, но в этот момент Катрин захлопала в ладоши и закричала:
— Господи! Какие хорошенькие!
— Да, — подтвердила тетя, — никогда не видела таких красивых часов. А что это нарисовано на циферблате?
Я не сразу ответил ей. Только когда мы уселись все рядом, я сказал:
— Здесь изображены двое влюбленных, которые любят друг друга так, что и описать невозможно. Это — Жозеф Берта и Катрин Бауэр. Жозеф подает букет роз Катрин, а она протянула руку, чтобы взять его.
Потом мы обедали, и тетя угощала нас пирожками, вареньем и разными вкусностями. После обеда Катрин пела.
Я провел счастливый день. Уже стемнело, когда я собрался домой.
На улице мороз только усилился. Чтобы согреться, я почти всю дорогу бежал.
Недалеко от дома тети я услышал пьяный оклик:
— Кто идет!
Я увидел разносчика Пинакля, который шел с коробом за спиной, с фонарем и узловатой палкой.
Этот Пинакль был порядочным негодяем. Он злился на меня за мою дружбу с Катрин и рад был устроить мне всякую каверзу. Встреча с ним ночью, в глухом месте, доставляла мне мало удовольствия и я быстро свернул в сторону и побежал прочь, увязая почти до пояса в снегу.
Пинакль стал кричать мне вслед диким голосом:
— А, это ты хромоногий! Стой, стой! Ты был у Катрин, похититель времени! Ну, погоди же, скоро будет набор! Набор всех хромых, слепых и горбатых. Ты не отвертишься. Уйдешь на войну и подохнешь, как все!
Я продолжал удирать и скоро скрылся из виду. Дома было тепло натоплено. Дядя Гульден печально сидел перед огнем. У него был такой вид, что я спросил, не болен ли он.
Не отвечая на вопрос, он покачал головой и прошептал:
— Да, вот она великая нация! Вот она, слава!
Я не понял, в чем дело. Дядя пояснил:
— Вот в эту минуту, Жозеф, четыреста тысяч семей плачет во Франции. Наша Великая армия погибла в снегах России. Все эти молодые и сильные люди, которые прошли мимо нас, погребены в снегу. Сегодня мы узнали об этом. Это ужасно!
Перед моими глазами встал призрак нового набора. Неужели оправдается предсказание Пинакля?
В ту ночь я долго не мог заснуть, И старый Мельхиор тоже до трех часов понуро сидел перед камином.
Когда на следующее утро я вошел к дядюшке Мельхиору, тот еще был в кровати.
— Жозеф, — сказал он, — мне нездоровится. Разведи огонь, я встану попозже. Сегодня надо пойти в город проверить часы. Сходи ты. Ключи там, у дверей. Я постараюсь заснуть на часок. Все эти истории совсем меня расстроили.
Я развел огонь, оделся потеплее и вышел.
Прежде всего, я направился к церковному сторожу Бренштейну, чтобы вместе с ним пойти завести и проверить часы на колокольне. Когда мы шли вместе к церкви, он меня спросил:
— Вы слышали о нашем несчастий в России?
— Слышал. Это ужасно!
— Да, конечно. Но зато у нас в церкви будет побольше церковных служб. Всякий захочет заказать панихиду о своем сыне, тем более что и погибли-то они в языческой стране.
Когда мы пришли в церковь, там было много женщин.
— Вот видите, я вам говорил, — сказал сторож. — Они уже тут.
Я полез по узкой лестнице на колокольню. Часы отставали. Я поставил их правильно и подрегулировал ход. Покончив с работой, поглядел с колокольни. Весь Пфальцбург был, как на ладони. Я также увидел и соседние селения. Скоро я отыскал и деревню Четырех Ветров.
— Посмотрите, сколько идет народа! Все узнали о бедствии и хотят знать подробности.
Несмотря на холод и глубокий снег, все дороги и улицы были действительно полны народа. На городской площади, перед мэрией и почтой, стояла большая толпа.
Я бросил последний взгляд на домик, где жила Катрин, и стал спускаться по узкой и темной, как колодец, лестнице.
Теперь церковь была совсем полна. Женщины, старые и молодые, безмолвно стояли на коленях и молились за тех, кто был там, далеко. Мне подумалось, что если бы я попал в набор раньше, то и Катрин стояла бы теперь здесь на коленях.
Я быстро прошел через церковь и вышел на улицу. На углу, около городской думы, я увидел зрелище, которого не мог забыть всю жизнь.
Здесь висела большая афиша. Человек пятьсот — горожан и крестьян, женщин и мужчин — теснились кругом и, вытягивая шеи, с ужасом глядели на афишу. Они не могли прочесть, что там написано. Время от времени кто-нибудь говорил:
— Но ведь они же не все умерли! Они еще вернутся!
Другой раздраженно кричал:
— Ничего не видно… нельзя подойти!
Какая-то несчастная старуха, поднимая руки к небу, рыдала:
— Кристоф! Мой бедный Кристоф!..
Люди вокруг шумели:
— Да заставьте же ее замолчать!
Все думали только о себе.
Народ все подходил и подходил. Наконец, из кордегардии вышел сержант Армантье с афишей в руках и направился на площадь. Его сопровождали несколько солдат. Все было кинулись к нему, но солдаты оттеснили толпу, и Армантье начал читать афишу, которая называлась «29-й бюллетень». В ней Наполеон сообщал, что во время отступления лошади гибли каждую ночь тысячами. О людях он не говорил ничего!
Сержант читал медленно. Все боялись проронить слово. Старуха, не понимавшая по-французски, слушала так же внимательно, как и остальные.
«Наша кавалерия, — сообщал бюллетень дальше, — так пострадала, что пришлось соединить вместе всех офицеров, которые еще имели лошадей, и таким образом создать четыре отряда по сто пятьдесят человек. Генералы исполняли обязанности капитанов, а офицеры — обязанности фельдфебелей».
