Потом я стал ходить к Катрин и проводил там целые дни. Мы с ней были очень печальны, но все-таки были рады видеть друг друга. Иногда Катрин пела, как бывало. Но прервав пение она вдруг начинала рыдать. Мы плакали оба, а тетя Гредель бранила войну и правительство.
Вечером, часов около восьми, я возвращался в город. Все трактиры были полны новобранцами и старыми солдатами, которые кутали вместе. Платили всегда новобранцы. А старики с красными носами, в грязных рубашках, покручивая усы, с торжественным видом рассказывали о своих походах и битвах.
Накричавшись и напившись до потери сознания, новобранцы засыпали, уткнувшись носом в стол. А старики еще долго пили и распевали:
— «Нас призывает слава!»
Так дело шло до 25 января. К этому времени в город пришли новобранцы из Италии. Одни из них — пьемонтцы были толстые и упитанные, с остроконечными шляпами, в темно-зеленых шерстяных штанах и кирпичного цвета куртках. Они сидели около старого рынка и ели сыр. Другие, родом из Генуи, были худые и тонкие, со смуглыми лицами и черными печальными глазами. На площади их ежедневно учили маршировать.
Начальник рекрутов, капитан Видель, поселился в нашем доме. Как-то он зашел отдать часы в починку и, узнав, что я тоже новобранец, сказал:
— Не робей! Ко всему надо привыкнуть. Через пять-шесть месяцев воевать и маршировать будет для тебя все равно, что обедать и ужинать. Некоторые так привыкают стрелять в людей из пушек и ружей, что без этого занятия чувствуют себя совсем несчастными.
Такое утешение не очень-то приходилось мне по вкусу.
Я все не получал своего маршрута и уже начал подумывать, что меня, может быть, забыли.
Утром, 25 января, когда я собрался идти к Катрин, дядюшка Гульден обернулся ко мне со слезами на глазах и сказал:
— Послушай, Жозеф, я хотел, чтобы ты поспал спокойно последнюю ночь, и ничего тебе не говорил — вчера вечером приходил бригадир и принес походный лист для тебя. Ты должен отправляться с итальянцами и пятью-шестью новобранцами в Майнц.
У меня задрожали поджилки, и я должен был сесть. Старик вынул походный лист и прочел его. Там так и говорилось, что «Жозеф Берта причислен к шестому полку и должен явиться в Майнц 29 января».
После минуты молчания дядюшка Гульден добавил:
— Итальянцы отправляются сегодня, около одиннадцати часов.
— Так, значит, я больше не увижу Катрин? — словно очнувшись от ужасного сна, вскричал я.
— Нет, увидишь! — отвечал старик дрожащим голосом. — Я известил тетю Гредель и Катрин и они обе придут сюда попрощаться.
Видя, как он взволнован, я едва удержался, чтобы не разрыдаться.
— Тебе не о чем беспокоиться, — добавил дядюшка Мельхиор, — я все приготовил в дорогу. Ты был мне вместо сына, Жозеф. Я думал, что скоро мы заживем все вместе, с Катрин. Но Бог рассудил иначе…
Уткнув лицо в его колени, я тихо всхлипывал. Старик вынул из шкафа кожаный солдатский ранец и положил его на стол.
— Там все, что надо: две рубашки, два фланелевых жилета и прочее. Я заказал для тебя пару сапог, потому что нет ничего хуже интендантской обуви. А у тебя ноги и так не очень-то здоровые.
На улице слышались голоса итальянцев, готовившихся к отправке.
Этот шум и сумятица производили на меня странное впечатление. Я все еще никак не мог поверить, что мне придется сегодня же уйти. Но вот дверь открылась, и Катрин бросилась в мои объятия. Тетя Гредель начала снова говорить:
— Надо было тебе бежать в Швейцарию, как я советовала… Вот ты не хотел меня слушаться!
Катрин села рядом и обняла меня.
— Ты вернешься… — повторяла она, прижимаясь ко мне.
— Да, да… А ты будешь думать только обо мне одном?.. Ты не полюбишь другого?
— О, я всегда буду любить только тебя одного!
В городе уже грохотали барабаны. Мы все сидели подавленные, не говоря ни слова. Все барабанщики собрались теперь на площади. Дядюшка Гульден взял ранец за ремни и сказал серьезно:
— Жозеф, поцелуемся! Время отправляться.
Я встал весь бледный. Он надел мне ранец на спину. Катрин рыдала, закрыв лицо фартуком. Тетя Гредель глядела на меня, стиснув губы.
Барабанный бой стих.
— Сейчас начнется перекличка, — сказал дядюшка Гульден, целуя меня.
Неожиданно он разрыдался и, плача, называл меня своим сыном и все твердил слова утешенья.
Когда я целовал тетю Гредель, она обняла мою голову и сказала:
— Я всегда тебя любила Жозеф… Ты был нашей отрадой! И вот приходится расставаться! Боже, какое горе!
Я не плакал. Катрин сидела, не шевелясь. Я подошел к ней и поцеловал ее в шею. Она не подняла головы. Я быстро пошел к двери, но она вдруг начала кричать раздирающим душу голосом:
— Жозеф! Жозеф!
Я обернулся. Мы обнялись. Несколько мгновений мы стояли так и плакали. Катрин едва держалась на ногах. Я усадил ее в кресло и выбежал из дома.
Я пробрался на площадь в толпу горожан и итальянцев. Все кричали и плакали, я ничего не видел и не слышал.
Около меня стояли Клипфель и Фюрст. Их родители, находившиеся поблизости, плакали, точно на похоронах. Около здания городской ратуши капитан Видель беседовал с двумя офицерами. Сержант делал перекличку. Он вызвал Зебеде, Фюрста, Клипфеля, Берта. Мы все по очереди отвечали: «Здесь!» Потом капитан скомандовал: «Шагом марш!», и мы попарно двинулись по улицам.
Во втором этаже углового дома, где помещается булочная, какая-то старуха, высунувшись в окно, кричала пронзительным голосом:
— Каспер! Каспер!
Это была бабушка Зебеде. Ее подбородок дрожал. Зебеде молча махнул ей рукой и опустил голову.
Тут и там нам кричали из окон, но грохот барабанов заглушал все.
Около нас бежали мальчишки и кричали:
— Это новобранцы! Гляди, вот Клипфель, а вон Жозеф!
Около пограничных ворот стояла стража, выстроившись в ряд, с ружьями в руках. Когда мы вышли за город, барабаны замолкли. Слышалось только шлепанье ног по грязи (снег уже стаял).
Так шагали мы по дорогам и плакали на ходу. А другие, бледные, как смерть, шли молча. Только итальянцы, уже привыкшие к своему положению, смеялись и болтали о чем-то.
В первый день мы дошли до деревни Битш. А там потянулась деревня за деревней. Перед каждой барабаны начинали бить, а мы поднимали головы и шли в ногу, чтобы иметь вид бывалых солдат. Крестьяне выглядывали в окна или стояли в дверях и говорили:
— Это новобранцы.
По вечерам, на привале, было приятно дать отдых усталым ногам. Левая нога не очень меня беспокоила. Но что делалось со ступнями! Я никогда не испытывал такого утомления.
На ночь мы размещались по квартирам. Нам давали местечко у огня, а иной раз сажали и за стол. Нас угощали простоквашей и картошкой; иногда перепадало и свиное сало. Дети глядели на нас, выпучив глаза, старики спрашивали, откуда мы, а девушки смотрели на нас печально и вспоминали своих возлюбленных, которые ушли в солдаты пять-шесть месяцев тому назад. Потом нам отводили постели. С каким наслаждением я вытягивался на тюфяке!
На заре меня будил барабан. Открыв глаза, я с изумлением глядел на грязный потолок, на маленькие оконца и недоумевал, где я нахожусь. Потом мое сердце сжималось: ведь я новобранец! Надо было скорее одеваться и бежать.
— Счастливого пути! — говорила разбуженная барабаном хозяйка.
— Спасибо, — отвечал обычно рекрут и уходил.
Да… да… счастливого пути! Больше тебя не увидят здесь! Сколько прошло тут таких же новобранцев!
На второй день пути я захотел надеть чистую рубашку и полез в свой ранец. Неожиданно под рубашками я нашел небольшой, но довольно тяжелый сверток. В нем было пятьдесят четыре франка и письмо, в котором дядюшка Гульден написал следующие строки:
«Будь всегда добрым и честным на войне. Обращайся с иноземцами хорошо. Пусть Бог благословит тебя и спасет от гибели. Прилагаю немного денег. Вдали от своих хорошо иметь хоть сколько-нибудь денег. Пиши нам почаще. Целую тебя, дитя мое, и крепко обнимаю».
Читая это письмо, я заливался слезами и думал: «Ты не одинок. Добрые люди думают о тебе. Не забывай их советов».
На пятый день, к вечеру, мы прибыли в Майнц. На всю жизнь я запомнил этот день. Все деревни, через которые мы шли, были полны солдат. Было очень холодно. Капитан Вид ель, чтобы согреться, слез с лошади и шел пешком. Офицеры торопили нас, потому что мы запоздали. Пять или шесть итальянцев не могли больше двигаться и остались в какой-то деревушке. Мои ноги горели, потому что были сбиты в кровь. Я едва мог двигаться.
Настала ночь. Небо покрылось звездами. На темном горизонте виднелась темная линия зданий с блестящими точкам — там был большой город. «Скоро придем», — говорили все.
Мы сомкнули ряды и пошли в ногу. Все молчали. Так мы добрались до городского рва, покрытого льдом у старых темных ворот. Мост был поднят. Сверху послышался окрик часового:
