Клипфель, Зебеде, Фюрст и я пошли поглядеть на этих несчастных. Они рассказали нам об ужасах отступления из Москвы. Все, что рассказывали нам раньше, оказалось правдой.
Рассказы солдат возбуждали у нас ненависть к русским.
— Война скоро возобновится, — говорили многие из нас. — Мы им еще покажем. Дело еще не кончено!
Этот гнев передавался и мне самому. И тогда я стыдил себя:
— Жозеф, ты никак теряешь голову. Ведь русские защищают свою родину, свои семьи, все, что есть святого на земле. Если бы они не защищались, то заслуживали бы презрения.
Восемнадцатого февраля мы ушли из Франкфурта, а 24 марта присоединились к дивизии, стоявшей у Ашаффенбурга. Здесь маршал Ней[5] произвел нам смотр.
Глава XII. «Война стала ремеслом»
Снег начал таять 18 или 19 марта. Я помню, как во время смотра, который происходил на большой равнине, дождь шел не переставая с утра до трех часов дня. Слева от нас находился замок, из больших окон которого выглядывали люди. Они смотрели в свое удовольствие, а мы мокли под дождем.
После смотра мы пошли ночевать в Швейнгейм. Это был богатый поселок. Здесь все жители смотрели на нас свысока.
Мы разместились по двое и по трое в каждом доме, и нам каждый день давали мясное — говядину, телятину или свинину. Хлеб был великолепным, вино — тоже.
Кое-кто из нас, желая прослыть важными господами, все-таки побранивал эту пищу. Но я был очень доволен всем и не отказался бы харчеваться так всю кампанию. Мы с двумя другими солдатами жили у начальника почтовой станции. Почти все лошади его были взяты в армию. Это, разумеется, не очень-то его радовало, но он ничего не говорил и целый день молча покуривал трубочку. Жена его была высокой и здоровой женщиной, а две дочки — очень хорошенькие.
На четвертый день нашего постоя, вечером, когда мы заканчивали ужинать, в дом пришел очень представительный старик с седыми волосами, в черном костюме. Он поздоровался с нами, а хозяину сказал по-немецки:
— Это новые рекруты?
— Да, господин Штенгер, мы, видно, никогда от них не избавимся. Если бы я мог их отравить, то с удовольствием это бы сделал.
Я спокойно обернулся и сказал:
— Я понимаю по-немецки… не говорите при мне таких вещей.
У хозяина задрожали руки, и он едва не выронил трубку.
— Вы очень несдержанны на язык, господин Калькрейт, — сказал старик. — Если бы вас слышали другие, то вам бы не поздоровилось.
— Это у меня просто такая манера выражаться. Что же вы хотите? Когда у вас заберут все, когда из года в год вас разоряют, вы, в конце концов, теряете голову и говорите что попало.
Старик (он оказался местным пастором) обратился ко мне со словами:
— Вы поступаете, как честный человек. Поверьте, что господин Калькрейт неспособен сделать зло даже своим врагам.
— Я в этом не сомневаюсь, иначе я бы не стал есть эти сосиски с таким аппетитом.
Хозяин рассмеялся при этих словах, как дитя, и воскликнул:
— Никогда бы не поверил, что француз сумеет меня так рассмешить.
Когда оба моих товарища ушли из дому, хозяин принес бутылку старого вина и пригласил меня распить ее в компании. Я охотно согласился. С тех пор мы подружились с ним и с пастором. Всякий вечер мы, сидя у огня, вели долгие беседы, и даже дочки, которые раньше боялись нас, приходили слушать. Обе они были белокурыми, с голубыми глазами. Одной было лет восемнадцать, другой — двадцать. Они походили немного на Катрин, и это меня волновало.
Они знали, что у меня осталась дома невеста (я не мог промолчать об этом), и поэтому относились ко мне с нежностью.
Хозяин обычно горько жаловался на французов. Пастор говорил, что скоро вся Германия восстанет против владычества французов, что для этого уже основан союз, который называется «Тугендбунд»[6].
— Сперва нам все толковали о свободе, — говорил пастор. — Это нам нравилось, и мы стояли на вашей стороне. Идеи революции, которые вы провозгласили, были справедливыми и наш народ тоже стоял за них. Потому-то вам пришлось иметь дело только с нашими королями и их солдатами, а не с народом. Теперь дело переменилось. Теперь вся Германия, вся молодежь восстанет против вас. Теперь мы будем говорить Франции о свободе, справедливости и доблести. Кто провозглашает эти идеи, тот находит поддержку у всех честных и мужественных людей. Ваши генералы — было время — тоже воевали за свободу. Они спали на соломе, в овинах, как простые солдаты. Это были закаленные люди! Теперь они уже нуждаются в диванах. Они важнее самых знатных людей и богаче банкиров. Раньше война была прекрасной, война была искусством, подвигом, самоотвержением во имя родины, теперь война стала ремеслом, повыгоднее, чем торговля. Она по-прежнему считается благородным занятием — ведь носят эполеты! Но я думаю: одно дело — бороться за вечные идеалы, а другое — воевать, чтобы поправить дела своей лавочки. Теперь пришел наш черед говорить о родине и свободе. Поэтому я думаю, что для вас эта война будет гибельной. Все мыслящие люди, от студентов до профессоров-богословов, пойдут против вас. Пусть короли заключают союзы, народ будет воевать с вами несмотря ни на что; он будет защищать свою честь, свою родину. Теперь уже стали понимать, что интересы короля не есть интересы народа. Баварцы и саксонцы тоже пойдут с нами, а не с вами!
Так говорил мне пастор, но я, признаться, не очень-то хорошо понимал эти рассуждения. Я думал про себя: «слава есть слава, а ружья есть ружья». Если против нас выступят одни студенты и профессора, наше дело еще не так плохо. А дисциплина не позволит саксонцам и баварцам встать на сторону врага. Ведь солдат повинуется капралу, капрал — сержанту, и так далее до маршала, который исполняет волю короля. Видно, что пастор никогда не служил в солдатах, иначе он бы знал, что идеи — ничего не стоят и что приказ начальства — это все.
27 марта нам пришел приказ выступать. Первую ночь мы переночевали в Лаутербахе, вторую — Нейкирхене, а там пошли бесконечные марши и марши. Хорошенькую дорогу пришлось нам измерить шагами!
Не мы одни маршировали. Повсюду на дороге мы встречали полки пехоты и кавалерии, пушки, обозы с порохом и снарядами. Все двигались к Эрфурту. Так, после ливня, все ручейки сливаются в одну реку, в одно место.
Офицеры говорили нам:
— Уже близко… скоро мы погреемся!
И солдаты теперь говорили только о скорой битве.
Восьмого апреля наш батальон вошел в Эрфурт. Это был очень богатый и сильно укрепленный город. Я помню, как после переклички перед казармой сержанту передали пачку писем. Там было письмо и для меня. Я сразу узнал почерк Катрин и мои ноги задрожали.
Я спрятал письмо в карман. Все мои земляки окружили меня, желая услышать, о чем пишут. Но я прочел письмо уже в казарме, сидя на своей постели. Земляки теснились кругом и висели у меня на спине.
Катрин писала, что она молится за меня, и при этом известии слезы побежали у меня из глаз. Мои товарищи сказали: «Наверное, и за нас тоже молятся». Они стали вспоминать мать, сестру, возлюбленную.
В конце письма дядюшка Гульден сообщал новости о нашем городе и писал, что родные жалуются, что не получают писем от своих сыновей из армии.
Это письмо принесло нам всем большое утешение. Это был точно прощальный привет с родины. Мы были накануне сражений и многим из нас уже не пришлось больше услышать о своих родных, друзьях и возлюбленных.
Все это было, как выражался сержант Пинто, только началом праздника — танцы были еще впереди.
Пока что мы несли службу в крепости. С высоты укреплений мы видели все окрестности, покрытые войсками. Одни полки стояли бивуаками, другие разместились в деревнях.
Восемнадцатого числа маршал Ней, принц Московский, окруженный свитой из офицеров и генералов, въехал в город. Почти сейчас же после этого в крепости появился высокий и совершенно седой генерал Суам и сделал нам смотр на площади. Громким голосом, хорошо долетавшим до слуха каждого, он сказал:
— Солдаты! Вы присоединитесь к авангарду третьего корпуса. Помните, что вы французы. Да здравствует император!
Все закричали: «Да здравствует император!», и крик этот потряс стены города.
В эту ночь мы выступили из Эрфурта вместе с десятым гусарским полком и полком баденских стрелков.
В шесть или семь часов утра мы пришли к Веймару и расположились здесь бивуаком. Гусары поскакали в город. Часов около девяти, когда мы варили суп, вдали послышались выстрелы. Наши гусары, как оказалось, встретились прусской кавалерией. У них завязалась перестрелка. Дело происходило далеко от нас, и мы не очень беспокоились.
Через час гусары вернулись. Они потеряли двух человек. Так началась военная кампания.
Мы пробыли под Веймаром пять дней. За это время подошел весь третий корпус. Так как мы были в авангарде, нам пришлось двинуться к Вартау. Здесь мы впервые увидели врагов — казаков. Они скакали на расстоянии ружейного выстрела и уходили от нас все дальше.
