— Казанцев! В правление! — голосом, от которого внутри все похолодело, сорвалось и зачастило сердце, прокричала школьная уборщица. — Из району начальство! Поторапливайтесь!
В тесном кабинете председателя Лихарева собрались бригадиры, полеводы, агроном. Низкий проем распахнутого окна загораживал секретарь райкома Юрин. На одутловатом лице его качались расплывчатые угольные тени прикрученных ламп, и от этого оно выглядело усталым и болезненным. На стук двери он поднял голову, и на Казанцева глянули глаза в землистых мешках. В пальцах правой руки дымилась цигарка.
— Немцы Россошь взяли, к Кантемировке подходят, — услышал Казанцев низкий хрипловатый голос Юрина.
— Совсем рядом.
— Боже ж ты мой! Да когда ж это было такое…
— Ближе к делу, товарищи, — Юрин сполз с подоконника, подошел к распахнутой двери, где на порожках дремал неизвестно зачем попавший на это совещание старик Воронов, вернулся назад. Срочно готовьтесь к эвакуации. Увозите все, что можно. — Взял у агронома полоску газеты, стал вертеть новую цигарку. — Хлеб, все запасы съестные, что отправить нельзя, раздайте колхозникам. Скот, какой есть, отправляйте завтра же. Это тебя касается, Казанцев. Опыт есть.
— Я никуда не поеду, Роман Алексеевич, — тихо сказал Казанцев.
— Как это не поедешь? — остановился перед ним Юрин, просыпал табак и тяжело, одышливо засопел.
— Ехать не с чем — быки, лошади… Да и стар я.
Взгляды всех скрестились на Юрине: что скажет.
— За отказ — трибунал полагается. Время военное. Но не можешь — оставайся, — прикинув, видимо, что-то свое, отходчиво согласился Юрин, смял в потном кулаке пустую газетную полоску, бросил в угол. — Кому-то и оставаться нужно, а то вернемся, какими глазами будем смотреть на людей.
— Из вас остается кто? — тяжело поднял насупленные брови Казанцев. Говоря «вас», он имел в виду райкомовских работников вообще.
— Может, и останется кто, — увернулся от прямого ответа Юрин.
— Поживем — увидим. Таким, как я, немного осталось, — крупные, в синеватых узлах вен, руки Казанцева легли на колени, плечи обвисли, и взглядам сидевших по лавкам и за столом представилась обширная бурая лысина в венчике сивых волос и крепкая не старческая спина.
— Характерами меряться не время, Казанцев, — устало и недовольно отрубил Юрин. — Перейдем к делу. Завтра, Лихарев, наряжай людей в МТС. Своими силами им там не управиться.
— Куда ехать, Роман Алексеевич? Кругом немцы, — возразил один из бригадиров.
— Кто тебе сказал?
— А вы сами послухайте, какие страсти военные рассказывают, а особо беженцы. Из-под Калитвы бегут. До Калитвы-то рукой подать…
— Немец вдоль Дона растекается, обозы перехватывает. Вчера еще…
Юрин вскинул квадратную голову, окатил всех замерцавшим злобой взглядом.
— Поменьше слухайте паникеров разных. Есть такие — специально слухи сеют.
— Нет, Роман Алексеевич. Зря брехать не станут. С полдня вчера как прорвало…
— До вчерашнего не брехали.
— Давайте тогда так и будем сидеть да гадать.
Когда вышли из правления, меркли звезды, гасли Волосожары. В глубокой и чуткой зоревой тишине особенно гулко грохотали ошинованные колеса, перекликались сиплые голоса. С меловых круч со стороны Богучаровского шляха все спускались и спускались к хутору и шли полем через пшеницу военные и гражданские, в большинстве одиночки.
Из-за почерневших обугленных холмов медленно выкатывался на привычную дорогу рыжий диск солнца. Меж домов, цепляясь за плетни, потекла предупреждающая духота. И с первыми же лучами солнца на Богучаровском шляху выстлались ровные гулы, которые перемешались тяжкими ударами и от которых над хутором по линялому небу кругами катилось эхо и звенели стекла в окнах. Люди вздрагивали, вслушивались в эти удары и ждали того, что будет.
— Ну что? — спросил главный инженер МТС Горелов. — Много еще керосина в баке?
— В кран не течет больше. Придется внутрь лезть, — Алешка Тавров постучал ключом по крану восьмиметрового керосинового бака. Радужная на солнце, витая нитка керосина лизнула горловину бочки, оборвалась. — Сколько его нужно?
— Весь, до кружки, — инженер остановил взгляд на Алешке. — Ты ж не думаешь оставаться? На примус не нужно?.. Кто первым полезет?
— Давайте я, — сказал Володька Лихарев, сын председателя, ловкий паренек с жесткими, как проволока, волосами. — Где ведра?
— В случае чего — погреми ключом, — посоветовал Алешка. — Там и задохнуться недолго.
— Подержи, — Володька снял, бросил Алешке рубаху. — Бак нажарился. Зараз там как в духовке. — Поднялся по лесенке на крышу бака, опустился в люк.
С приказом об эвакуации мастерские заполнились народом. Трактористы, комбайнеры побросали работу в поле, пригнали машины еще вчера, помогали слесарям готовить к отъезду тележки, фургоны, отбирали и грузили нужный инструмент, снимали моторы с комбайнов, проверяли тракторы. Однако сборы подвигались плохо. Как и у керосиновых баков, суетилась и бегала в основном молодежь. Постарше, от нуды и жары, забивались под комбайны, осторожно, с оглядкой, цедили слова, курили. Ветер ставил по хутору пыльные свечи, тускло белела поникшая полынь на выгоне. От комбайнов домовито пахло свежей соломой и обмолоченным зерном. С решением уходить привычные вещи теряли свою силу и значимость. Как умирать, не хотелось оставлять обжитое и понятное и кидаться в неизвестность. А может, оно по-прошлогоднему обернется, надеялись многие. Попылят, попылят по чужим дорогам да и вернутся.
Над хутором, натужно подвывая моторами и заполняя небо тревожным гулом, один за другим проплывали большие косяки бомбовозов. И от Дона, куда они шли, докатывались тяжкие удары. Они заставляли вздрагивать и переглядываться. И от этих ударов внутри оседал ледяной холодок тревоги и неуверенности.
— С такими сборами мы и к покрову не выберемся.
— Оно, может, и торопиться не к чему.
— А ну как придут да к стенке поставят?
— Украину забрали — и ничего. Живут же.
— Мало расстреливают, скажешь.
— Ну не без того, — защищался плешивый безбровый кузнец Ахлюстин, беспокойно щупая всех маленькими обесцвеченными у кузничного горна глазами. — И куда ты денешься? Где тебя ждут? И далеко не уйдешь. Техника. Наши на коньках, а у него… — и кивал в гудевшее и блескучее небо.
— Там таких, как мы, зараз сила. Видал, через хутор прет сколько… А на шляху… — короткошеий, широкий в груди и плечах, Михаил Калмыков махнул рукой, перевернулся на спину, почесал пятерней волосатый живот.
— В том-то и дело, — обрадовался поддержке Ахлюстин. Красные набухшие веки погнали слезу. Он выпростал из-под себя ногу, устроился поудобнее, сказал уверенно: — Вернусь-ка я на свой хутор и катись к черту это кузнечное ремесло.
— На волах будешь землю ковырять?
— А ты что — пальцем в носу или пониже спины?
— Дурак…
— Оно самое. Зараз таким и житуха. — Ахлюстин обиженно поджал вялые губы, отвернулся. — Умные произвели — пятиться дальше некуда.
От разговоров и думок голова пухла. Прислушивались — горизонт почему-то пугающе и немо замолчал вдруг. И от этой глухоты стало еще больше не по себе.
— Может, она уже и кончилась, туды ее в печенки, — виновато улыбнулся Михаил Калмыков. Засмугленное загаром лицо собралось морщинами.
Подошли четыре бойца, пропотевшие, пыльные, с винтовками, попросили попить, закурили.
— Что ж вас так мало? Остальные где? — тая в углах губ усмешку, спросил Ахлюстин ближнего.
— В бессрочном отпуске, дед? — Глянул один на разбросанные инструменты, разобранные моторы. — Как бы он вас на месте не накрыл… Спасибочко за табак, за воду, — и все четверо вытянулись гуськом по дороге, проложенной вчера конницей.
Пылили одинокие грузовики. Иные останавливались, шоферы забегали в мастерские — зырк-зырк, закуривали у мужиков и дальше. Иной, налапав глазами нужное, брал без спросу. Трактористы заглядывали в запекшиеся от зноя рты, ждали новостей.
— Порадовал бы чем, земляк.
— Две бобины унес, вот и порадовал. С комбайновских моторов снял.
— И на кой черт они ему две.
— Тебе и одной не нужно… Где инженер? Будем собираться или языком полоскать?
Комбайновские моторы, какие увезти было нельзя, и оставляемые тракторы раскулачивали без нужды по мелочам, рвали и ломали на живом с мясом, не думая, что оно может пригодиться еще. Всем руководила одна мысль: скоро все это кидать. А кому оно остается? Уцелеешь ли сам?.. Хозяйственная скупость и бережливость стали вдруг ненужными и лишними. Жалости ни к чему не было. Были лишь тоска и печаль ко всему прежнему, неотступно мельтешившему перед глазами и так неожиданно и грубо нарушенному.
Выпотрошили внутренность комбайна, положили на раму двухдюймовые доски, стали грузить туда моторы, полуоси, коробки передач.
