Его сразу отнесли в лазарет, и когда хирург обработал бедолаге страшную рану и закончил делать перевязку, мне удалось переговорить с ним и выяснить, что же произошло.
В глазах Штайнберга застыл ужас, а красивое прежде лицо стало каким-то сморщенным, старческим и постоянно искажалось гримасой прорывавшихся наружу внутренних переживаний и стыда. Перед собой я видел теперь совсем иного человека. Русские сбили с него всю спесь.
Слова давались Штайнбергу с большим трудом — он потерял очень много крови и все еще находился в состоянии шока. Чтобы услышать его сдавленный шепот, приходилось наклонять голову почти вплотную к его губам.
О том, что вдвоем с другим молодым снайпером, силезцем Кальтом, он перед рассветом ушел к позициям русских, я знал. Сам отправлял их, давая последние наставления. Но вернулся Штайнберг один. Их подвели излишняя самоуверенность и пренебрежение к врагу. Меткая стрельба важна, но это не самое главное для снайпера. Девяносто процентов успеха — это хорошая маскировка и умение отойти с позиции живым, и только десять остаются на умение бить точно в цель. Чтобы выследить снайпера среди буйства красок русского пейзажа, необходимо иметь очень зоркий глаз. Обнаружить профессионального стрелка сложно, а иногда просто нереально. Если только он осторожен и не слишком самонадеян. Штайнберг с силезцем должным образом не скрыли оптику, и по бликам русские засекли их местоположение. Непростительная для снайпера ошибка.
Обойдя с тыла, иваны легко застигли их врасплох. О присутствии русских наши парни узнали только когда в их головы уперлись стволы автоматов. Сопротивляться было бессмысленно, ничего они не могли сделать в такой ситуации. После обыска Кальта без лишних разговоров тихо зарезали, а вот Штайнберга ждала иная участь. К тому времени на прикладе его снайперской винтовки красовалось уже тридцать две насечки. Ему скрутили руки за спину, туго связали их, а в рот, чтобы не закричал, затолкали грязную вонючую портянку. Штайнбергу было все равно, как с ним поступят, он готовился умереть с честью.
Русских было трое. Несколько минут они совещались, что делать с оставшимся пленником. Двое явно хотели прикончить его, но третий, главный, только хмурил брови и качал головой. Его мрачный, холодный взгляд буравил Штайнберга. В руках он держал его винтовку, то и дело задумчиво проводя пальцем по насечкам.
Штайнберг не отвел взгляда, хуже того — губы его растянулись в высокомерной ухмылке. Мальчишка! Черт подери, русский наверняка вспоминал скольких его товарищей убили пули немецких снайперов, наверняка прикидывал в уме, а нет ли среди этих насечек одной-двух, поставленных за головы его друзей!
Строптивец по-настоящему испугался, когда русские крепко схватили его, стянули с него брюки и трусы, после чего подтащили лицом к стволу дерева. Один из Иванов извлек из кармана большой ржавый гвоздь. Зачем он таскал его с собой по лесу, неизвестно, но в этой ситуации железяка явно пришлась как нельзя кстати. Теперь Штайнбергу оставалось позавидовать валявшемуся рядом мертвому силезцу.
Иваны прибили пленника к дереву. Как ни сопротивлялся он, как ни пытался вырваться, как ни брыкался, ничего не помогло. Один из русских схватил его за член, прижал плоть к дереву и приставил к ней острие ржавого гвоздя, а второй коротко ударил по кованой шляпке прикладом. Штайнберг взвыл от резкой боли, колени его подогнулись, и он едва не потерял сознание, с трудом удержавшись, чтобы не упасть. Его пригвоздили так, что стоять он мог только на мысках — опустись бедняга на пятки, крупная, размером с монету шляпка разодрала бы ему член на полоски, оскопив его.
Русские ушли, оставив его в одиночестве. Штайнберг исступленно мычал, звал на помощь, но кляп не давал возможности кричать громко. Превозмогая мучительную боль пленник стоически держался на месте, и старался не шевелиться, надеясь, что его услышит кто-нибудь из наших. Но лес был пуст. Как долго он мог выдержать эту пытку?! Кровь заливала бедра, стекала на спущенные штаны, впитываясь в ткань. С каждой минутой он все больше слабел от потери крови, и теперь уже думал не о том, как остаться полноценным мужчиной, а о том, как не потерять сознание и не упасть. Каждое движение приносило невыносимую боль, отдавалось жгучей, пронзающей судорогой по всему телу. Теперь Штайнберг уже не звал на помощь, он просто выл. Голова кружилась, ноги затекали, дрожали от напряжения, а член распух, увеличился в размерах.
Штайнберг не мог долго балансировать у дерева, понимал, что промедление грозит ему гибелью. Собрав волю в кулак, он сделал резкое движение назад, оставив кусок плоти прибитым к дереву. От чудовищной боли в глазах потемнело, ноги запутались в спущенных штанинах, и бедняга упал на спину. Что происходило дальше, как он поднялся и добрел до наших позиций, Штайнберг не помнил. Удивительно, как он не заблудился и не умер по дороге от потери крови.
— Звери! Изверги! — возмущался сидевший рядом хирург, слушая рассказ Штайнберга. Я невольно горько усмехнулся. Словно не знал он, что мы делали с русскими пленными с первых же дней войны, как доводили их до скотского существования, морили голодом, принуждая есть кору с деревьев, как расстреливали просто за то, что они уже не могли передвигать ноги от слабости, как наши солдаты сжигали людей целыми деревнями, как вешали стариков и старух только за то, что они славяне. Теперь, когда нас гонят с этой земли, мы получаем то, что заслужили.
Штайнберг выжил, и это главное. Русские могли пристрелить его, но посчитали, что смерть для снайпера с таким количеством трупов на счету будет слишком легким избавлением. Иваны сохранили ему жизнь, но убили его изнутри, превратили из самоуверенного бойца в жалкое ничтожество, сломали тот внутренний стержень, на который опиралось его безграничное эго. Да и черт с ним, с этим внутренним стержнем. Пройдет несколько лет, и он будет благодарить судьбу, что ему дарована возможность видеть синее небо. Не знаю как он, а я хочу лишь одного — выжить в этом аду.
Захожу в блиндаж к командиру роты, приветствую его. Капитан Бауер мечет молнии. Он раздраженно машет рукой, указывая на стул возле стола. Я остаюсь стоять. Невысокого роста, кривоногий и щуплый, Бауер скорее походит на школьного учителя, чем на командира роты. Говорят, что военная форма идет каждому мужчине. Бауер — исключение. Он кажется сугубо штатским человеком, но первое впечатление обманчиво. Капитан бесстрашен в бою, и требует того же от подчиненных. Бауер редко бывает резким, но поблажек никому не делает. Солдаты его слегка побаиваются, однако уважают. Ко мне, впрочем, он относится достаточно снисходительно. Он ко всем без исключения обращается на «вы», будь то опытный ветеран или обосравшийся от страха новобранец. «Тыкает» он только двум-трем людям в полку, и это означает его полнейшее расположение. Я вхожу в их число. Мне капитан тоже весьма симпатичен. Офицер старой школы, без всей этой расовой истерии, он просто делает свое дело.
— Ты вообще занимаешься ими? — Капитан опирается ладонями на стол и подается вперед, неотрывно глядя мне в глаза. — Угробили двух человек! Чему ты их там учишь, я тебя спрашиваю?!
— Я делаю все, что от меня зависит…
— Значит, вы делаете недостаточно! — резко перебивает меня капитан, переходя на «вы». Это нехороший признак, и я благоразумно решаю промолчать. Потеря двух снайперов — тяжелая утрата для нас. Урон, который мы наносим противнику, огромен. Я понимаю, почему у Бауера сдали нервы. Постоянное напряжение все чаще дает о себе знать, порой превращая нас во взвинченных, ничего не соображающих существ. Война, которая так победоносно началась, разгорается адским пламенем, готовым поглотить всех нас. Русские оправились от поражений и теперь наступают на всех фронтах. Они давят на нас напористо, не считаясь с потерями. Мы выкашиваем их сотнями, но они накатываются волна за волной, отбрасывая нас все дальше и дальше на запад.
Бауер тяжело вздыхает, в сердцах машет рукой:
— Ну, черт с ним, с силезцем, тот вечно был как вареная курица, но Штайнберг! Это же способный стрелок!
— Они действовали в сложной обстановке…
— Прекратите! — снова обрывает меня Бауер. — Майор фон Хельц уже звонил и устроил мне истерику. Вы думаете приятно выслушивать нотации этого болвана?! — Капитан хмурит брови, угрюмо смотрит на меня исподлобья.
Майор фон Хельц действительно редкостная скотина. Он командует нашим полком всего месяц, но мы уже успели досыта наесться его руководством. Карьерист до мозга костей, фон Хельц достает нас бесконечными, но по сути бессмысленными приказами. Человек для него ничего не значит. Национальная идея — вот что он ставит во главу угла. Великая Германия и Великий Фюрер! Все остальное пыль. Фюрер — его идеал, и он искренне боготворит его, никогда не упуская возможности упоминать об этом к месту и не к месту. Когда русские ухлопали нашего командира полка, образовавшуюся «дыру» заткнули фон Хельцем. Главным критерием того, что выбор пал именно на него, судя по всему, послужило не его знание военного дела, а слепая, беззаветная преданность. С начала войны он был штабным офицером, но так настойчиво рвался на фронт, что в итоге добился своего. Фон Хельц по какой-то одному ему ведомой причине полагал, что обладает исключительными способностями, мнил себя непревзойденным стратегом и, несмотря на то, что мы повсеместно отступали, считал, что может исправить ситуацию и вернуться в Германию фронтовым героем на зависть «тыловым крысам», как он теперь называл своих прежних кабинетных соратников.
