— Нечего тебе соваться! Говорить буду я. Понял?
Хольт остановился на пороге и обвел глазами класс. Учитель математики, как обычно, стоял у доски и что-то царапал, объясняя урок. Шёнеру было уже под семьдесят. Как и большинство учителей этой поры, он давно уже вышел на пенсию, но теперь снова был призван трудиться на ниве просвещения. Он предпочитал не беспокоить учеников и все задачи решал сам. Немудрено, что на уроках у него был образцовый порядок. Никто, кроме Петера Визе, не слушал его объяснений. Хольт увидел, что Христиан Феттер, сын владельца писчебумажной лавки, притаившись в углу у окна, режется с кем-то в карты. Гильберт Вольцов, еле умещавшийся за партой и потому сидевший боком, углубился в какую-то толстую книгу.
Нарочито дерзким и вызывающим тоном Хольт изложил причину своего опоздания, давая понять, что все, что он говорит, заведомая ложь… Велосипедист, истекающий кровью, был встречен оживленными возгласами, впрочем, без обычного воодушевления. Только рыженький Фриц Земцкий отозвался писклявым детским голосом: «О боже, бедненький велосипедист!» — но никто не поддержал его. В классе стояла тишина, слышно было, как Феттер у себя в углу выкладывает на парту козырь за козырем.
Шёнер записал Хольта как опоздавшего; Рутшеру удалось незаметно проскользнуть на место. Записи Шёнера значения не имели, он делал их карандашом, их тут же стирали вместе с новыми домашними заданиями. Но когда Хольт на перемене, вооружась резинкой, взобрался на кафедру, его остановил густой, грубый бас Вольцова:
— Ага, боишься, как бы Маас не увидел!
— Это я-то боюсь? — презрительно фыркнул Хольт. Черт с ним, с опозданием! — По-моему, Мааса боятся те, кто из себя храбреца корчит!
— Уж не в меня ли ты метишь? — Вольцов грозно воззрился на него, склонив голову набок. Но тут из коридора донесся предостерегающий свист, и в класс вошел Кнак, тридцатилетний ученый асессор Кнак, признанный негодным к военной службе по причине порока сердца.
— Хайль Гитлер, камрады!
— Хайль Гитлер! — хором откликнулся класс, а Хольт чтобы показать Вольцову, от себя добавил: «…камрад Кнак!» В классе раздался одобрительный смешок. Вольцов кусал себе губы. Хольта вторично в этот день записали в журнал за «неподобающую арийцу наглость», как объявил Кнак своим гнусавым командирским голосом. После этого он начал урок, «любимый урок Вольцова», как отметил про себя Хольт.
Гильберту Вольцову было шестнадцать с небольшим. Отец его, полковник Вольцов, командовал полком на Восточном фронте. По словам Гильберта, Вольцовы — старая прусская династия, за последние двести лет поставлявшая стране одних только офицеров; брат полковника Вольцова был генерал-майор. Гильберт тоже собирался стать офицером и сызмалу готовился к военной карьере.
Некоронованный король класса, а пожалуй, и всей школы, Вольцов в железной узде держал все партии и клики и, пока к ним не перевелся из другого города Хольт, ни в ком не встречал ни малейшего прекословия. Их классный руководитель Маас говорил, что Вольцов — самый отъявленный лентяй и нахал во всем заведении. По основным предметам он плавал — стоял под сомнением даже перевод его в следующий класс. Однако по части всего, касающегося военного дела, военной истории, оружейной техники и военного снаряжения, Вольцов проявлял незаурядные способности. Он рано пристрастился к чтению книг из отцовской специализированной библиотеки, и его изумительная память удерживала тысячи фактов и подробностей, которыми он потом свободно орудовал; случись ему забыть дату или имя полководца, он тут же отыскивал их в толстом справочнике, сопровождавшем его повсюду… Теперь он сидел, развалясь на скамье и уставив серые глаза и орлиный нос на Кнака.
На уроках истории у Вольцова с Кнаком шли вечные дебаты. Кнак держался, как он говорил, «национально-расистских взглядов» на исторический процесс. Вольцов же, стоя у парты, доказывал свое.
— История — это война, — говорил он. — С 1469 года до рождества Христова по тысяча девятьсот тридцатый год после рождества Христова насчитывают всего-навсего двести шестьдесят четыре мирных года, остальные три тысячи сто тридцать пять лет — сплошь война.
— Да, но вы упускаете из виду расовый фактор, — торопился внести уточнение Кнак. — Полноценность одних и неполноценность других народов, изначально присущие им инстинкты…
Хольт сидел, не раскрывая рта. Монотонное квакание Кнака нагоняло на него сон.
— Государство, — поучал Кнак, — сознательно утверждает себя на основе мифологических представлений и сил, издревле присущих народам.
Хольт клевал носом, голова у него трещала, горло болело, словно кто его сдавил. Рядом с ним сидел Зепп Гомулка, темно-русый подросток, умница, сын адвоката, державшийся в классе особняком. Только от случая к случаю, когда на него находило, участвовал он в озорных выходках школьников против престарелых учителей. Обычно же был склонен к одиночеству, гонял по окрестным лесам со своей малокалиберной винтовкой и стрелял соек, вместо того чтобы готовить уроки. Пока Кнак путался в дебрях красноречия, Гомулка перочинным ножиком стругал парту и собирал стружки в бумажный кулечек, свернутый из промокашки. Впереди Холъта сидел хрупкий, болезненный Визе; в этом году ему для укрепления здоровья прописано не менее двух часов проводить на пляже и заниматься спортом. Петер воспринимал это как наказание. Хольт черкнул ему записку: «Дашь мне на перемене латинский перевод».
Он хотел еще пригрозить для верности, но, подумав, воздержался. Визе прочитал записку и утвердительно кивнул.
Хольту так и не удалось на большой перемене списать перевод, хоть он и знал, что Маас за невыполнение домашних работ по головке не погладит. Весь класс гурьбой направился в кабинет естествознания. Предстоящий урок доктора Цикеля, по прозванию Мемека, вывел школьников из сонного оцепенения. Белокурый Христиан Феттер с круглой мальчишеской физиономией и блестящими свиными глазками, чье тучное сложение было предметом общих насмешек, то верещал, то хрюкал, упражняясь в звукоподражании. Вольцов и Хольт с равнодушными лицами стояли плечом к плечу. Гомулка оттачивал свой перочинный ножик на газовых трубах, отходивших от лабораторного стола, тогда как коротышка Кирш, сын столяра, в чьем лице Кнак обычно приветствовал «наше отечественное ремесленное сословие», уминал булку за булкой в чаянии вырасти — в нем было всего-навсего сто шестьдесят сантиметров. Плечистый блондин Надлер стоял окруженный друзьями — Шенфельдом, Грубертом и другими своими приспешниками по службе связи в гитлерюгенде. Карьера Вольцова в качестве «фюрера» гитлерюгенда после многообещающего начала уже два года назад потерпела крах: «Стану я слушаться приказаний какого-то кретина! — обрезал он своего штаммфюрера. — Ведь ты в военном деле ни бе ни ме!»
— Признайся, Гильберт, а ведь Вернер здорово выдал Кнаку, — как всегда некстати, выскочил Земцкий.
— Ну-ка, выметайся да покарауль лучше за дверью, — приказал ему Вольцов. И, повернувшись к Хольту: — А ты не очень-то фасонь, ничего особенного ты не сделал! — Пошарив глазами вокруг себя, он направился к доске. Там рядом с большим аквариумом стоял скелет, служивший доктору Цикелю наглядным пособием. Вольцов, внушительный в бриджах и высоких сапогах, в вылинявшей рубашке гитлерюгенда, туго обтягивающей его мощную грудь, достал из кармана кусок угля и стал разрисовывать череп скелета. Петер Визе побледнел. Он трепетал перед Вольцовом, которого называл «miles gloriosus» — славолюбивый воин. Хольт, конечно, переводил это как «хвастливый воин».
На лице у Визе был написан панический страх, его, как примерного ученика, первого спросят о виновнике, а так как он никогда не врал учителям, в случаях же кляузничества бывал нещадно бит, то он каждый раз впадал в мучительный разлад с собственной совестью, от которого спасала его только ложь товарищей: Визе, мол, ничего не знает, его и в классе-то не было.
Вольцов уставился на Хольта:
— Ну, что ты на это скажешь?
Хольт, ни слова не говоря, подошел к доске, снял со скелета череп и опустил его в большой аквариум. Излишки воды вместе с водорослями выплеснулись на пол.
Класс загудел. И сразу же водворилась тишина, все с интересом уставились на Вольцова. А Вольцов уже не владел собой.
— Ну, погоди, — пригрозил он, весь подавшись вперед. — Если ты такой храбрый, приходи сегодня в четыре часа к Скале Ворона. Там я наконец…
— У тебя, я вижу, все кончается кулаками. Больше тебе нечем козырять!
— Сейчас я покажу вам номер, — взвился Вольцов, — номер, о котором заговорит весь город!
Земцкий просунул голову в дверь.
— Гильберт, не надо, не надо, брось! Ты вылетишь в два счета, если тебя накроют!
— Посмотрите на великого Вольцова, — насмехался Хольт. — Ему лишь бы подраться, а перед нашим старичьем трясется, как осиновый лист.
