Ах, да! Надо еще проучить Мааса. Ему как будто не терпится? Ладно, я тебе отвечу. Меня ты своими длинными периодами не удивишь! Для меня это детская игра!
— Вотще и втуне… — начал Хольт. Лицо его пылало, и только от крыльев носа до уголков рта и вниз к подбородку выделялся белый треугольник. Весь класс пришел в движение, а Маас, услышав эти архаизмы из уст ученика, подозрительно наморщил лоб. — Вотще и втуне нос моей хозяйки, чье имя Евлалия… Евлалия, как вы любезно изволили вспомнить, кровоточил, однако… — он чуть ли не выкрикнул это «однако», увидев, что Маас уже открыл рот, чтобы прервать его, — однако… нынче утром полиция, нагрянувшая, когда некий субъект… одетый в серую куртку… со многими заплатами… и ехавший на велосипеде, попал под машину, мчавшуюся по улице, что ведет через железнодорожное полотно… что идет от вокзала… что находится рядом с моим домом…
Он остановился. И это дело сделано! Словно сквозь туман видел он устремленные на него глаза одноклассников и возвышающегося над ними Мааса: ученый советник перегнулся через кафедру, и нижняя челюсть его отвалилась…
— …допросила меня как свидетеля, чтобы… занести мои показания… в протокол, — закончил Хольт и боком без чувств рухнул на пол.
Петер Визе побежал за швейцаром, Рутшер лепетал:
— Он еще утром по д-д-дороге в школу был какой-то чудной!
Маас, наклонившись над Хольтом, констатировал: «Скарлатина!» Вольцов отстранил его мощной рукой. А вскоре прибыла санитарная карета.
Стояли первые дни июня. Хольт лежал в инфекционном отделении городской больницы. Вольцов каждое утро перелезал через высокую каменную ограду и садом крался к его окну. Его призывный свист проникал в палату.
Первые дни Хольт лежал без сознания, с высокой температурой, но потом дело быстро пошло на поправку. Слабость и чувство вялости исчезли. Вскоре силы к нему вернулись, и он уже тяготился пребыванием в больнице, хотелось поскорее вырваться на волю. По вызову сестер Денгельман приезжала его мать, побывала у всех врачей, раздала сиделкам и санитарам щедрые чаевые и уехала, так и не повидавшись с сыном, за что он был ей только благодарен.
Зато посещения Вольцова его радовали. Вольцов был вестником привычного мира. После заболевания Хольта школу на две недели закрыли, и это в такой же мере способствовало его популярности среди гимназистов, как и смелое выступление против Мааса. Он стал героем дня. Вольцов больше ему не завидовал, довольствуясь тем, что делил с ним его славу.
Когда температура наконец спала, Хольт, услышав свисток, вскочил с постели и бросился к окну.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил Вольцов.
— Да я, собственно, уже здоров. Но теперь, говорят, начнется шелушение, мне прописали горячие ванны.
— Давай не залеживайся, — сказал Вольцов. Накануне в школе возобновились занятия, так как никто больше не заболел. — Тоска зеленая! — продолжал Вольцов. — Как только ты выпишешься, мы что-нибудь сотворим…
— Понимаю. Какое-нибудь приключение?
— Приключения — вздор! — твердо заявил Вольцов. — Карл Май и вся эта ерундистика — одно вранье… Настоящее дело — это война.
— А что слышно насчет набора в зенитные части?
— Говорят, уже скоро. Может, даже осенью.
Эта новость и вовсе отбила у Хольта охоту к шкальным занятиям. Он подумал: а вдруг повезет и не надо будет возвращаться в класс!..
— После больницы мне полагается двухнедельный отпуск, — сказал он. — А там и летние каникулы… Вот было бы здорово! А то как вспомню Мааса…
— Маас — последняя сволочь! — ответил Вольцов. Он стоял на клумбе, широко расставив ноги, попирая башмаками розы и гвоздики. — Знаешь, что он сказал? Будто твоя скарлатина — хитрая выдумка, чтобы уйти от наказания. Но тут Гомулка не выдержал: «На такую выдумку не у всякого хватит ума, господин ученый, советник!» Маас упек его на два часа в карцер.
Как-то Вольцов привел с собой коротышку Петера Визе. Он подсадил Петера на ограду, тот, конечно, напоролся на гвоздь и вырвал ceбe клок из штанов.
— Когда ты поправишься, я буду играть тебе все, что захочешь, — сказал Визе. На следующий день он принес книги.
Хольт и всегда-то увлекался чтением, а в эти томительные дни, когда он с таким нетерпением ждал выписки, он набрасывался без разбора на все, что ему приносили из больничной библиотеки. Были тут и его любимые авторы, он пробегал их по второму или третьему разу: Стивенсон, Джек Лондон, Карл Май, повести из жизни индейцев Фрица Штейбена и «Пограничники» Гагерна, «Избранное из Ницще — подборка для фронтовиков», «Ave, Ева» Ганса Йоста и, конечно же, военные романы и повести без счету, начиная с геройских деяний подводника Веддигена и кончая «Семерыми под Верденом», не говоря уже о сочинениях Эрнста Юнгера, таких, как «Роща 125», «Огонь и кровь», «Стальные грозы», а также писания Боймельбурга, Цеберлейна, Этингхофера и прочих… А теперь он набросился на книги, которые принес ему Петер Визе. Это были «Новеллы» Шторма и «Фантастические повести» романтиков.
Хольт, не двигаясь, закрыв глаза, лежал на своей больничной койке и думал о героях прочитанных книг — они, как живые, теснились перед ним. Элизабет, Лизхен, дочь старого кукольника, смуглая Рената с хутора… Познакомиться бы с такой девушкой, думал он со стесненным сердцем. Вольцов презирал девушек, он говорил, что любовь недостойна мужчины. Не то Хольт: он всегда стремился соединить несоединимое. Героические образы «Песни о Нибелунгах» или «Повести о плаще короля Лаурина», индейские вожди, отважные ковбои, персонажи военных рассказов в шинелях защитного цвета сливались для него в некий идеальный образ героя, в чьей бурной, богатой приключениями жизни находили себе место и сказочные драконы, и обаятельные девушки Шторма, и фанатическая борьба во имя справедливости в духе Карла Моора… А теперь он прочел рассказ Новалиса о юных любовниках: укрывшись в пещере среди скал, они под разряды громов и молний «слились в первом поцелуе, соединившем их навеки…» Хольт в мечтах представлял себе этот священный поцелуй…
Хольт рос в семье единственным, балованным ребенком. Развитый не по летам, он от мальчишеских проказ легко переходил к угрюмой замкнутости. Рано проснувшиеся зовы пола рождали в нем мечтательность и беспредметное томление. Его все больше манили девушки и, не находя в них увлекательной тайны, он сам окружал их ореолом загадки, набрасывая на явления обыденности некую «мифологическую» дымку. Ведь именно так поступали его любимые авторы, затемнявшие в своих писаниях всякое живое представление о жизни и любви, — тот же Ганс Йост, утверждавший, что назначение женщины — быть «жрицей крови»… Читал Хольт и об извечном «евангелии женщины», о загадочном мифе пола, читал и думал… От жизни ждал он ответа на все эти вопросы. Его сжигало нетерпение, он грезил о подвигах и приключениях.
Родители его давно разошлись, Хольт жил с матерью, состоятельной женщиной из семьи крупных промышленников; мальчик все больше ее чуждался, хоть она всячески его баловала, стараясь привязать к себе. Уже в годы войны он внезапно убежал из дому; его разыскали в Гамбурге, вернули, а спустя примерно год она сдалась на его просьбы и отпустила сюда, в этот тихий городок, который кто-то описал ей идиллическим уголком, целительным эдемом, тем более что расположен он вдали от промышленных центров, над которыми все гуще стягивались грозовые тучи бомбежек.
Здесь царило спокойствие. Кругом высились лесистые горы, за ними открывались живописные дали с лишь изредка вкрапленными деревушками. Хольт отдыхал тут душой. Он вырос в Леверкузене и Бамберге. Привязанность к отцу и матери, уже с детских лет подточенная воздействием юнгфолька и гитлерюгенда, теперь окончательно угасла, и он жил мечтами о дружбе и любви. Друга он нашел, как ему казалось…
Впрочем, Вольцова он не посвящал в свои тайные мечтания о романтических героях, об Элизабет, Ундине и первом поцелуе в пещере среди скал.
Вольцов регулярно свистел у него под окном, у Вольцова были иные заботы:
— Тебе надо как можно скорее развить в себе боевые качества!
Хольт вышел из больницы в первых числах июля. Он высчитывал в уме: десять дней отпускных, а уже с восемнадцатого начнутся летние каникулы — остается всего ничего. Упорно говорили, что их вот-вот отправят в зенитную часть. А что, если я уже отмучился, думал он, и на всей этой школьной волынке можно будет поставить крест!
Свой отпуск он провел на реке, а иногда бродил по окрестностям города. Однажды, захватив бутерброды и вырезав крепкую палку, он отправился в горы. Вскоре и последние деревни остались позади, и он углубился в чащу лиственного леса. После полудня уже в нескольких часах пути от города он взобрался на вершину высокой горы. Перед ним в речной излучине, уходя к северо-западу, тянулось горнов плато, сплошь изрезанное оврагами и скалистыми ущельями, по которым ручьи низвергались в реку. Тут и там над плато возвышались на несколько сот метров сопки позднейшего вулканического происхождения. За темно-зеленым ковром лиственных и смешанных лесов поблескивала на солнце лента реки, а дальше волнистые холмы сливались с равниной. Ни деревень, ни дорог, ни человеческого жилья! Как хорошо, думал Хольт. Без компаса мне бы отсюда не выбраться. Здесь можно было бы жить, как Карл Моор со своей шайкой!
