Горбатая старушенция тянет за веревку тощую, шатающуюся на ветру корову. Мужик в стеганом сером ватнике на окраине села от души пинает кирзовым сапогом трактор — наверное, никак не может его завести. У колодца треплются о чем-то деревенские бабы, позабыв о ведрах, с которыми пришли за водой. А чуть в стороне, наплевав на условности и приличия, самозабвенно трахаются беспородные собаки. В общем, жизнь продолжается.
— Афганец, говоришь? — Бледный с перепоя, похожий на поднявшегося на задние ноги кабана толстяк-сосед стоял в узком проходе, распространяя вокруг тяжелый запах перегара. — И много там наафганил, сержант? — Он приложился к бутылке пива, предусмотрительно оставленной на опохмелку.
— Отвали, скотина, — вполне дружелюбно ответил Лютаев, краем глаза контролируя его действия.
— Че отвали, че отвали-то? — снова завелся сосед.
Следовало понимать, что обращение «скотина» его вполне устроило, но вот это самое «отвали», по его мнению, не лезло ни в какие ворота. Сознание вчерашнего — позорного — поражения не давало ему покоя. А привычка ощущать себя властью всегда и везде требовала наказания виновного. Как это так? Оскорбили представителя органов? Кошмар!
— Ты кому это сказал «отвали», щенок? — продолжал нарываться толстяк: от раздражения и ненависти лицо у него снова стало бордово-красным.
Он поставил бутылку на пол, поднял волосатые руки на уровень плеч и шагнул к Олегу.
— Слушай, друг, убери грабли, — посоветовал Лютый, морщась от головной боли и чувствуя еще большее, чем к соседу по купе, отвращение к алкоголю: сам он квасил, не переставая, уже больше месяца. Надо меньше пить.
— Какой я тебе друг? — заорал толстяк, хватая солдата за полосатый десантный тельник. — А ну, иди сюда! Мы вчера не договорили!
— Не щенок я давно, — произнес по слогам Олег. — Был щенок, а теперь — волкодав! — убедительно так произнес, уверенно.
Он в полсекунды освободился от захвата, присел и коротко, без размаха, два раза тюкнул надоедливого мужичка слева — в утомленную бесконечными пьянками печень, и снизу вверх — в небритую шершавую челюсть. Хорошо получилось. Красивый апперкот. И главное — быстро, потому что в горле с бодуна пересохло, и надо было его промочить. Олег поднял с пола бутылку «Жигулевского». Хорошо-то как! Крохотные холодненькие пузырьки шустро ринулись вниз по пищеводу. Головная боль отступила. Надо меньше пить…
— Боксер, что ли? Я те счас покажу бокс! — сосед очухался и снова накинулся на Олега с кулаками.
Сколько же можно! Несколько раз увернувшись от размашистых, сокрушительных ударов, Лютый сообразил, что продолжать пассивное сопротивление нет никакого смысла. Ему пришлось въехать толстяку прямым в челюсть, один раз, зато с такой силой, что того бросило затылком на зарешеченное окно двери тамбура, за которым все так же мирно проплывали сельские пейзажи.
На этот раз мент достал его своей тупостью: видать, с мозгами у него было совсем худо. Лютый потерял над собой контроль и пришел в знакомое по Афгану состояние холодной ярости. Он прижал толстяка к двери, мертвой хваткой вцепился в жирное горло.
Даже когда лицо гаишника начало синеть, а изо рта у него побежала розовая слюна, Лютаева это не остановило… Еще немного, и случилось бы непоправимое.
Но тут дверь, ведущая в соседний вагон, резко распахнулась, и в тамбуре появились двое патрульных милиционеров. Двое из ларца одинаковых с лица.
— А ну, всем лежать! — заорал сержант, размахивая резиновой палкой, более известной в народе как демократизатор.
— Лежать! Морды в пол! — поддержал его второй мент и с опозданием представился: — Транспортная милиция!
Поскольку Лютый стоял к ним спиной, он первым почувствовал, как загуляли по его спине, затылку и почкам ментовские дубинки. Вскрикнув от боли, он тут же отпрянул в сторону, открыв доступ ко второму участнику драки. И патрульные принялись молотить обоих резиновыми палками, как цепами.
— Я — свой! — жалобно кричал гаишник. — Я свой, ребята! Я — сотрудник милиции!
Вопли попутчика — последнее, что услышал Лютый. От сильного удара по темени он потерял сознание, а пришел в себя уже в купе, пристегнутый наручниками к опорной перекладине складного столика.
— Ничего, сучара! — расплылся в улыбке сидевший напротив гаишник. — Счас вот приедем в Красноярск, там и поговорим.
Выход в коридор перекрыли двое патрульных сержантов.
— Влип ты, солдат, круто, — сочувственно произнес один из них, — по самые не балуй.
Ничего не ответив, Лютаев отвернулся к окну. Пейзаж за ним был самый равнодушный: тайга, болотца, деревеньки.
Громыхнула, отъезжая в сторону, дверь. В купе заглянула озабоченная проводница.
— Красноярск через двадцать минут!
Вот и приехали…
Дежурный по отделению, худощавый, невысокого роста мент в ладно пригнанной форме мышиного цвета, попался суперделовой. Он вел себя с достоинством, не выпендривался, а спокойно сидел в маленькой обшарпанной дежурке за рабочим столом, время от времени делая в журнале какие-то короткие записи.
Когда зазвонил телефон, представился как капитан Кормухин. Олегу показалось странным, что мент не посадил его сразу же в камеру для временно задержанных лиц, прозванную в народе обезьянником.
— Не ссы, воин, — подмигнул капитан Олегу. — Все пучком. Сейчас этот хмырь заяву на тебя накатает, — он показал взглядом на окно из прозрачного пластика, за которым толстомордый гаишник с высунутым от избытка рвения языком марал бумагу, в подробностях описывая, как уволенный в запас солдат покушался в поезде на жизнь сотрудника милиции. — Жопу свою унесет отсюда, и мы тебя отпустим.
— Отпустите? — Лютый недоверчиво посмотрел на капитана.
— Конечно, отпустим! — хмыкнул тот. — Не в тюрьму же тебя сажать из-за гандона тупорылого! Ты, главное, запомни, гвардеец: честный мент гаишнику не товарищ. Понял?
— Понял…
— Вот и хорошо, что понял. Ты в Афгане где служил-то?
— В ДШБ. А что?
— В десантно-штурмовой бригаде? — капитан окинул ладно скроенного парня сочувственным взглядом. — Досталось, небось?
— Какая разница?
— Да есть разница, солдат, — со странной интонацией произнес капитан. — У меня братишка младший тоже в Афганистане служил, в автобате. Погиб на перевале Саланг, сгорел за рулем бензовоза. Вот такие дела. Даже тело его нам с матерью не передали — нечего было в Союз отправлять, говорят, пепел один остался. Полгода уже прошло, а похоронку только получили.
— Херово…
— Вот и я говорю, что херово, — помрачнел капитан.
— А на фига вам его заявление? — Лютаев показал подбродком на впавшего в литературный экстаз гаишника.
— Не принять не имеем права. Знаешь, какая вонь поднимется? Так что потерпи немного, пусть он сначала уйдет.
Лютаев, набычившись, смотрел, как помощник капитана, пожилой усатый старшина, принял от пострадавшего исписанный листок бумаги, попрощался с ним за руку и проводил до самых дверей.
— Этот толстяк что, шишка большая? — спросил Олег у капитана. — Чего этот перед ним так стелется?
— Да нет, какая там шишка! Начальник стационарного поста ГАИ при выезде на Омское направление. Старлей всего-то. Но вот тесть у него… — Капитан со значением показал пальцем в потолок.
— Что тесть?
— Второй секретарь горкома КПСС Шишкин. Сечешь?
— Секу, — кивнул Олег.
— Разрешите, товарищ капитан? — Появившийся в дежурке старшина с казенным видом протянул начальнику бумагу. — Вот заявление потерпевшего. Старший лейтенант милиции Баранов утверждает…
— Да насрать мне и розами закидать, что он утверждает! — недовольно буркнул капитан. По его виду Олег понял, что у него с подчиненным неважные отношения. — Все, свободен, старшина… И ты свободен, афганец, — повернулся он к Олегу, когда усатый вышел. — И смотри у меня, больше не попадайся. В следующий раз так просто от меня не отделаешься…
Здравствуй, город Красноярск. Родной и одновременно почужевший, потому что за два года неузнаваемо изменился, о чем можно было судить уже по вокзалу и прилегающей к нему площади. Меньше стало «запорожцев», «москвичей» и «жигулей» на стоянках. Зато появились сверкающие лаком мерсы, бумеры и джипы типа «чероки». Они то подъезжали к вокзалу, то отъезжали от него, временами имея наглость выкатываться на железнодорожный перрон, прямо к поездам.
Около иномарок тусовались увешанные золотыми цепями крепкие стриженые парни, почему-то все как на подбор в малиновых пиджаках и черных с отливом шелковых сорочках. Несмотря на короткую прическу, они меньше всего напоминали робких и перепуганных солдат-первогодков. Вели себя нагло, напоказ выставляя тяжелые голдовые перстни-печатки и такие же массивные браслеты или часы на запястьях.
