Лютаев почувствовал, как немеет у него лицо, а ноги словно стали чугунными. Он с ненавистью посмотрел матери в глаза.
— Сынок, ты что? — вырвалось у женщины. — Не узнал меня?
В привокзальной закусочной было шумно и людно. Проголодавшийся Олег замахнулся сразу на половину меню: и двойные пельмени, и компот, и две порции сосисок — с тушеной капустой и с картофельным пюре — перекочевали с общепитовской стойки на его поднос. В армии Олег стал буквально всеядным, но до призыва от этих ароматов дешевой еды его просто тошнило — они в его памяти неразрывно были связаны с детским домом. Из алюминиевых баков в детдомовской столовке вечно воняло подгнившей капустой и прогорклым подсолнечным маслом. А из комнаты воспитателей несло прокисшим портвейном. Тогда эти запахи у Олега ассоциировались с неволей. А теперь, после голодного солдатского пайка — даже нравились! Верно говорят — все познается в сравнении!
Задумавшись, Олег не сразу врубился в то, что говорила ему мать. Их разделяла длинная заляпанная стойка, за которой, кроме них, присоседились еще несколько человек бомжеватого вида. Мать достала из сумки бутылку самопальной водки, и по тому, как ловко она свернула ей белую головку, можно было понять, что дело это для нее вполне привычное. А она все клялась в любви, сетовала на нелегкую женскую долю и молола вздор в том смысле, что бес ее попутал и сама не ведала, что творила.
— Ты слышишь меня, сынок? — мать умоляюще посмотрела на него и одновременно, не глядя, плеснула себе в стакан водки. — Не виноватая я. Жизнь меня заставила. Отец твой, гадина такая, он ведь нас еще до твоего рождения бросил… Я только о тебе думала, хотела, сыночек, хорошего папу тебе найти, новую семью создать, чтобы все у тебя было хорошо…
Олег вдруг вспомнил, как он десятилетним пацаном в очередной раз сбежал из детдома, в чем был, в школьной форме и без шапки. А морозы стояли по-сибирски крепкие, ядреные. Дорога заняла минут сорок. Стараясь не попадаться на глаза ментам, он обошел стороной вокзал, за которым находились жилые кварталы, свернул на свою улицу.
Во дворе, на зажатой между пятиэтажками ледовой площадке раздавался стук клюшек и звонкие детские голоса. Знакомые ребята самозабвенно резали коньками лед, азартно пасовали друг другу, отчаянно спорили из-за каждой пропущенной шайбы. Раскрасневшийся сосед-одногодок, увидев Олега, оторвался на мгновение от игры и закричал изо всех сил:
— Лютик, давай к нам, у нас человека не хватает в команде!
Олег, не вынимая озябших рук из брючных карманов, отрицательно помотал головой, нырнул в теплый подъезд родного дома. Он поднялся на свой четвертый этаж, долго звонил, а потом стучал в дверь. Ему так никто и не открыл. Он сел на лестницу рядом со своей квартирой и решил ждать до последнего.
Прошло около часа, когда он услышал шум за дверью: в прихожей кто-то был. Вскочив, он прижался ухом к замочной скважине. В квартире слышались тяжелые шаги, незнакомый мужской голос бубнил что-то неразборчиво, но тон был возмущенный. Олег встал спиной к двери и несколько раз изо всех сил ударил по ней каблуком.
Звякнула цепочка, дверь распахнулась — на пороге стояла мама, удивительно красивая в вечернем платье из черного, отливающего серебром шелка. У Олега сильно-пресильно забилось сердце, он бросился к ней, обнял изо всех сил, вдохнув родной запах, и заплакал, запричитал, как маленький:
— Мамуля, я тебя так ждал, так ждал, а ты все не приходишь… Без тебя так плохо… Забери меня из детдома, я тебя очень прошу… Меня никто не любит… Меня все бьют, и Петька Кабан, и Бурундук, и Ленка Матрехина… Я без тебя больше не могу…
Мать, с трудом сдерживая слезы, накинула на себя норковую шубку. Ласково погладила его по голове, поцеловала в щеку и, велев ждать у двери и никуда не уходить, быстро куда-то убежала.
Олег сел на прежнее место, размазывая слезы по щекам, и счастливо улыбнулся. Теперь все будет в порядке: не может быть, чтобы мама оставила его в этом проклятом детском доме. Он был свято в этом уверен!
Ждать пришлось долго. За окном совсем стемнело. В подъезде то и дело хлопали двери: соседи один за другим возвращались с работы. Наконец снизу донеслись шаги. Олег вскочил на ноги и с ужасом узнал в поднимающемся по ступеням мужчине участкового Единицина… Милиционер подошел к нему и, схватив железными пальцами за плечо, сказал, что отведет его в детский дом. Олег забился, как пойманная птица, попытался вырваться, но не тут-то было.
— Не надо! Вы ничего не знаете, мама вернулась из командировки! — кричал он так, что из дверей стали выглядывать испуганные соседи. — Она меня забрала из детского дома! Она обещала! Обещала!
Единицин смущенно улыбнулся и твердой рукой повел его перед собой вниз по лестнице. Он сказал, что мать опять уехала в командировку, ее только на час отпустили взять вещи и документы, и она уже едет на поезде в Москву. Олег молча плакал от обиды и бессилия. Он уже не сопротивлялся и не пытался убежать…
— Значит, жизнь тебя заставила меня скинуть в детдом? — Олег насмешливо посмотрел на мать. — А меня там, между прочим, резиновым шлангом били…
— Прости меня, сыночек! — У матери по щекам снова ручьем потекли слезы.
Она отхлебнула из стакана, даже не поморщившись, как будто там была не водка, а вода из-под крана. За окном громыхнуло, в закусочную стали забегать спасавшиеся от майского дождя люди. Стоявший у входа вышибала, здоровенный мужик с лицом боксера в отставке, закрыл входную дверь, чтобы не дуло.
Олег продолжал в том же роде:
— И в холодный карцер закрывали, неделями не давали жрать.
— Дура я! Сволочь проклятая!
— И ледяной водой обливали, чтобы я подхватил воспаление легких и сдох поскорее.
— Нет мне прощения! — выла мать так громко, что все присутствующие только на нее и смотрели. — Казни меня, сынок мой родной! Убей меня, суку!
— А я тебя любил, — продолжал Лютый без малейших эмоций в голосе. Он не упрекал и не жаловался, а просто рассказывал о себе, как о постороннем: — И письма я тебе писал. Я их до сих пор помню. Хочешь, прочту по памяти? Дорогая, любимая, родная моя мамочка…
— Не надо! Хватит, не могу больше! — Мать пьяной рукой смахнула все, что стояло на столе: сосиски, бутылка водки, стаканы — полетело на кафельный пол.
— Мамуля моя единственная, — без всякой жалости долбил ее словами Олег, — я очень скучаю по тебе и знаю, что ты тоже меня любишь. Ты ведь скоро заберешь меня отсюда, правда? — Он помолчал, играя желваками на скулах. — И вот этого самого «завтра» я ждал все те годы каждый божий день, а оно так и не наступило! — впервые он повысил на мать голос, заглянул ей в глаза, жестко придерживая ее лицо обеими руками, чтобы она не отворачивалась. — Каждый день я врал самому себе, что ты вспомнишь обо мне и заберешь домой! Аты… Ты… Ты…
— Не надо, Олег! Замолчи! — орала мать во все горло. — Заткнись, гад! Гад! Гад! Гад! — Она принялась наотмашь лупить по лицу, плечам, куда попало, по-бабьи неуклюже.
— Вот что, солдат… — К их столу подошел здоровенный мужик, тот самый вышибала. — Валите отсюда, пока я вас обоих не вышвырнул. У нас приличное заведение, а не стена плача.
— Все нормально, командир. — Лютаев примирительно выставил перед собой открытую ладонь. — Мы уходим. Все под контролем.
Он уже не рад был, что дал себя уговорить и согласился пойти с матерью в эту чертову забегаловку. Мать сильно напилась, а за окном льет как из ведра, да и поздно уже. Теперь нельзя оставить ее одну, без присмотра.
— Давай-ка, пошли. Мама, возьми себя в руки, пойдем отсюда. — Лютый подхватил обе сумки одной рукой, взял мать под руку, повел к выходу.
Они вышли на улицу и в одно мгновение промокли насквозь под проливным дождем. Машины на проезжей части одна за другой пролетали мимо, и не думая тормозить, зато каждая вторая обдавала их с ног до головы водой из огромной лужи. Лютаев с трудом удерживал мать на ногах, если бы не он, завалилась бы на тротуар там, где стояла.
Наконец рядом тормознула желтая «волга» с шашечками.
— Слышь, солдат, куда ехать-то? — спросил молодой водитель в шоферской фуражке.
— Здесь рядом, — крикнул в открытое окошко Лютаев и назвал адрес.
— Так и быть, десантник, садись с ней назад, только смотри, чтобы сиденья мне не запачкала!
Старая «волга», взревев, как трактор, набрала скорость и присоединилась к потоку машин. Всю дорогу мать спала, положив голову на плечо Лютому. Сам он непрестанно смолил, прикуривая одну сигарету от другой.
— Кто она тебе, солдат? Знакомая? — на мгновение обернулся таксист.
— Мать, — коротко ответил Олег.
— Надо же! — посочувствовал ему водитель. — Не повезло тебе, видать, с матерью.
— Не твое дело, — бросил Олег. — Ты рули давай, а то еще со столбом поцелуешься.
