— …А ты ходишь по этой священной земле запросто, деловито. И только вернувшись домой, в Ораниенбаум, вдруг отдаляешь от себя все виденное на дистанцию огромного уважения. И этот перекресток Невского и Садовой, это уже не где-то близко от городской комендатуры, где в столовой можно перекусить и зарегистрироваться, нет, это уже нечто исторически приподнятое, легендарное, как бы в дымке тумана встающее, — где в семь утра темные дома темнее неба и ходкая черная толпа, бредущая под артобстрелом к своим рабочим местам на заводы и фабрики… Прекрасное и в то же время ужасающее зрелище…
Много книг-воспоминаний о воздушных боях написано после войны самими летчиками. Особенно полюбились мне и поразили меня рассказы и очерки Марка Галлая о первых воздушных боях на подступах к Москве. Но самые волнующие страницы о смертельных поединках в воздухе были прочитаны в романе, в сущности, штатского писателя. Чуковский не боялся вносить подробности в описания мгновений боя, потому что знал: в этих мгновениях выражается вся сложность характера человека. Он писал о минутах воздушного поединка с той зримой технологической точностью, какой мог бы позавидовать любой автор «производственного» романа:
«Они вышли к тому месту, где Нева вытекает из Ладожского озера.
…По льду озера бежали, текли, дымились длинные живые космы снега… Лунин внимательно смотрел вниз, стараясь заметить ту дорогу, которую они будут охранять…
Он увидел не дорогу, а колонну грузовых машин, которая медленно ползла по льду с востока на запад, в сторону Ленинграда… Это и был единственный путь, соединявший Ленинград с остальной страной.
…Но скоро ему пришлось оторваться от наблюдения за дорогой, потому что, по привычке оглядывая воздух, он увидел метрах в пятистах над собой два „мессершмитта“… „Мессершмитты“ шли над дорогой, над самолетами эскадрильи, и предугадать их намерения было трудно. Лунин понимал, что вступить сейчас в драку было бы очень некстати: драка задержала бы их в пути, и им не хватило бы горючего на весь длинный перелет через озеро. И почувствовал облегчение, когда „мессершмитты“ внезапно развернулись к югу и мгновенно исчезли, словно растаяли…
Вдруг перед ними в воздухе ясно обозначились четыре темных вытянутых пятнышка.
Четыре „мессершмитта“!
Они шли в строю… До них оставалось немногим более тысячи метров, и решение нужно было принимать мгновенно. Обойти их или затеять с ними долгую карусель нечего было и думать: не хватило бы горючего. И Рассохин решил атаковать и проскочить.
…На тридцатой секунде сбитый Рассохиным „мессершмитт“ уже падал на лед, вплетая черную струйку дыма в белые вихри метели.
Второй „мессершмитт“, поврежденный, как-то боком нырнул вниз, над самым льдом выпрямился и неуверенно пошел к югу.
Два остальных метнулись вверх, к солнцу, и пропали в рыжих лучах.
Путь был свободен.
Но тут краем глаза Лунин заметил, что самолет Рассохина, странно качаясь, скользит вниз.
Он быстро терял высоту и уже погружался в мутную снежную пыль, взметаемую ветром со льда. Лунин и Серов в тревоге кружились над ним, снижаясь. Мотор у Рассохина не работал.
…Потонув в снежных вихрях, самолет Рассохина… коснулся льда и, пробежав очень мало, остановился как-то косо, опустив одну плоскость и приподняв другую.
…Лунин и Серов, снова и снова пролетая над ним, видели его голову в шлеме, и неподвижность его головы тревожила их…
…Лунин каждый раз опускался все ниже и нырял в крутящийся надо льдом снег. И вот Рассохин поднял голову, потом руку. Он взглянул на Лунина и махнул ему рукой.
Взмах руки мог обозначать только одно: ложитесь на свой курс и продолжайте путь.
…Лунин, снова сделав широкий круг, опять направился к нему. И уже на повороте увидел, что Рассохин вылез из самолета, сделал два-три шага к югу — туда, где километрах в семи проходила дорога, — и упал в снег. Он упал в снег и пополз.
Теперь Лунину стало ясно, что Рассохин ранен… Если оставить его здесь, его расстреляют „мессершмитты“, а если не расстреляют, он через полчаса замерзнет, потому что термометр показывает двадцать два градуса ниже нуля… Лунин понесся над самым льдом, подыскивая место для посадки.
…Серов остался в воздухе и кружил, кружил — для охраны.
Повернув свой самолет так, чтобы его не мог опрокинуть ветер, Лунин выпрыгнул в снег.
…Рассохин был уже шагах в тридцати от своего самолета и упорно полз к югу…
Сначала он встал на колени. Затем, после долгой передышки, уперся руками в лед и поднялся во весь рост.
Целую минуту простоял он в крутящемся снегу на странно расставленных ногах, широкий, косматый. Потом поднял вверх два сжатых кулака и погрозил ими. И рухнул со всего роста.
Когда Лунин подбежал к нему, он был мертв».
Роман быстро завоевал любовь читателей. Литературная критика, хотя и не сразу, тоже высоко оценила его художественные достоинства. Спустя пять-шесть лет после победы в журналах и издательствах прозвучали голоса, относившие произведения о войне к теме исторической, будто бы отживающей, уводящей читателя от современности. Странное это было мнение, и, слава богу, недолго слышались эти голоса. «Балтийское небо» круто повернуло интерес критики к военной теме. Мне запомнились превосходные статьи покойного А. Макарова, а также умные размышления С. Львова. С художественной стороны, отмечал С. Львов, описания картин воздушных боев «ни разу не кажутся однообразными, более того, почти каждое из них запоминается во всем его драматическом течении! В чем же дело? А дело в том, что читатель видит человеческое содержание каждого из этих боев, не внешнее действие, а вложенную в него мысль: поиски решения, преодоление колебаний, рост характера. И то, что весь этот напряженный процесс совершается перед лицом огромной опасности и протекает в короткие мгновения, делает эти страницы романа такими запоминающимися».
В Москве мы подружились.
Я читал каждую его новую повесть, каждый рассказ, иногда даже прежде, чем они появлялись в печати. А иногда и те, что не успел прочитать до войны. Жизненный опыт Николая Корнеевича сказывался в обширном и разнообразнейшем «репертуаре» его произведений. Это был многогранный талант. Писатель-романтик, он и после войны продолжал биографическую серию о путешественниках. Чуковский поведал нам о жизни Беринга. Наряду с темой гражданской войны его привлекала и эпоха великого строительства. В рассказе «Федор Иваныч» изображен начальник маленькой гидростанции, бывший ее строитель. Почему Николай Корнеевич выбрал последний день жизни этого человека, скромного прораба первых пятилеток?
