— Откуда тебе знать, дочка, что такое заботы и сколько их! Иной раз их целый рой налетает. Столько их наберется, что в голову-то всем и не влезть. Ну, так что же им делать? Вот они по всему телу и разбредаются.
— О, в это уж я не верю!.. Разве заботы могут быть в ногах? Нет, это просто дурная кровь.
— Кто это тебе сказал? — изумился Трнар.
— Наша Ивана.
— Вот дура несчастная!
— Конечно, дура! Только скажите мне, правда это или неправда? У вас в самом деле дурная кровь?
— Откуда мне знать?.. Хм, может, и на самом деле дурная.
— А это хорошо или плохо, если у человека дурная кровь?
— Ну вот, опять — что за вопрос?
— Очень просто: у вас кровь дурная, а вы ужасно добрый человек; у Лужникова Мартина тоже, говорят, дурная кровь, а он злой-презлой.
— Кто тебе сказал, что я хороший человек?
— Все так говорят. Даже наша Ивана. А разве вы не добрый?
— Самый добрый человек может быть плохим… и в очень плохом может быть что-то доброе… И потом, какое отношение может иметь кровь к доброте? Доброта не в крови, доброта в сердце.
— Конечно. В школе мы учили, что вся кровь проходит через сердце.
— Ну, и что из этого? В ушат можно налить холодную или горячую воду, молоко или помои. Ушат от этого разве меняется?
— Не меняется. Но сердце ведь не ушат! Как это вы можете так говорить! — укорила старика Кадетка. — Ушат деревянный, а сердце живое!
— Да, права ты, дочка! — признал Трнар. — Сердце живое. И с ушатом его равнять не приходится!
— Не приходится! Это нехорошо!
— Правильно. Нехорошо, — опять согласился Трнар.
— И кровь тоже не вода или там помои! — строго продолжала Кадетка. — Кровь тоже живая. Разве не живая?
— Известно, живая, — подтвердил Трнар. — Все, что теплое, — все живое.
— Ну вот, видите! — удовлетворенно заключила Кадетка. — И кровь — первое дело.
— Почему это?
— Сердце человеку нужно для того, чтобы перегонять кровь. Так мы учили в школе, и, если кровь вытечет, человек умрет. Значит, жизнь — в крови.
— Хм?.. Хм?.. Смотри-ка, смотри-ка… Наверно, и вправду так. Кровь — это жизнь… Хорошо.
— Поэтому жизнь красная.
— Как… красная? — споткнулся на слове озадаченный Трнар.
— Так. Красная… Как красная нитка… Разве вы не видите? — спросила Кадетка с такой безмятежностью, точно говорила о само собой разумеющихся вещах.
— Нет, не вижу, — серьезно ответил Трнар. — Мы же вообще жизни не видим.
— А если бы видели? Была бы она красная или нет?
— Хм?.. Может быть… Да, была бы красная… Если ты говоришь, что она в крови, то была бы красная… В самом деле, какой ей быть, если не красной?
— Ну вот! — довольным тоном сказала Кадетка. Помолчав немного, она вздохнула: — Бог знает, какая у меня кровь? Дурная или не дурная?
— Время покажет, — отрешенно отозвался Трнар.
— Когда покажет?
— Да когда бы ни показало, все будет слишком рано.
— Почему слишком рано?
— Почему, почему, — в голосе Трнара послышалось раздражение. — Ты бы все хотела знать… Я вижу, ты чересчур умна для своих лет, только тому, кто и вправду умный, всего знать не хочется.
— А почему тогда говорят: этот человек умный, он все знает?
— Хе, хе, приперла ты меня к стенке! — благодушно засмеялся Трнар. — Так что уж можно бы и отпустить мою душу на покаяние.
Кадетка помолчала, но вскоре заговорила вновь:
— Впрочем, у женщин дурной крови не бывает. У женщин кровь холодная или горячая.
— Дитенок, что ты болтаешь? — оторопел Трнар. — Где ты это слышала?
— Наша Ивана сказала.
— Ох, видать, ваша Ивана и вправду дуреха!
— Она сказала, что у вашей первой жены была ужасно горячая кровь, такая горячая, что она от нее прямо сгорела.
— Так Ивана и сказала? — глухо протянул Трнар.
— Так и сказала, — подтвердила Кадетка. — Сказала, что она вам совершенно задурила голову. «Так его задурила, — сказала она, — что над ним вся долина смеялась».
— Это она так сказала? — еще медленнее и глуше проговорил Трнар.
— Так… только вы ей не говорите, что я вам это передала!.. Она меня и так бьет, говорит, будто я слова прямо ртом ловлю.
— Не бойся, дочка! — тихо сказал Трнар. — Хм, хм… А слова ты действительно так и ловишь. Все слышишь! И то, чего не надо!
— Вы на меня сердитесь?
— Нет… С чего мне на тебя сердиться?
— А на Ивану?
— Ивана дуреха!
— Тогда, значит, правда, что вы никогда не сердитесь. Наша Ивана говорит, что вы вообще не настоящий мужчина, потому что не умели прикрикнуть на кого надо.
— Ох, ваша Ивана и в самом деле дуреха! — утомленно отозвался Трнар.
— Скажите, а почему наша Ивана дуреха?
— Постой! — серьезно остановил ее Трнар. — Скажи мне сначала, почему ты так много говоришь?
— Так я же не говорю! — оскорбилась Кадетка. — Я никогда не говорю!.. С кем мне говорить?.. Ведь никто со мной не хочет разговаривать!..
— А, вот как… — потрясенно протянул Трнар. — Ну, тогда давай говори!
Они умолкли и молчали довольно долго. Потом снова заговорила Кадетка. Но она шептала так тихо, что я не разобрал ее слов. Понял я только Трнара, который отвечал довольно громко.
— Думаешь? — спросил он с сомнением. — Да он их не захочет.
Кадетка снова зашептала. Видимо, она хотела чем-то убедить Трнара.
— Ну, беги! — наконец сдался он. — И лезь на ту, которая около пасеки растет… А если баба заругается, скажи ей, что это я тебя послал.
— Скажу, — громко пообещала Кадетка и унеслась. Я услышал, как она обогнула угол дома.
«Куда это она побежала?» — подумал я.
Трнар остался один. Он несколько раз вздохнул, а потом начал «думать вслух». У него была манера вслух разговаривать с самим собой, как разговаривают почти все старые люди, живущие одиноко и в стороне от людей. Если кто-нибудь указывал ему на эту привычку, он прежде всего пояснял, что не разговаривает сам с собой, а просто думает в слух, а потом махал рукой и заявлял, что может со спокойной душой думать вслух, потому что не думает ничего такого, чего нельзя было бы слышать другим. В ту пору, когда я босиком бегал в начальную школу, моим любимым занятием было тихонько подкрасться к нему, неслышно идти следом и слушать его мысли, которые, разумеется, не всегда годились для моих ушей. Я до сих пор помню некоторые примеры житейской мудрости, подслушанные у этого нашего доброго соседа.
— Вы ее слыхали, а? Слыхали, что она говорит, эта Кадетка? — начал Трнар свои размышления вслух.. — Жизнь красная… Хм?.. Как красная нитка… Гм?.. Жизнь в крови?.. Хм?.. И что она сгорела… что моя Тилчка сгорела от горячей крови?.. Хм?.. Десятого октября будет сорок лет, как она умерла, а бабы все еще не могут оставить ее в покое!.. Хм?.. Баба бабе во всем завидует. Даже в грехе… Тилчка!.. Нет, ничего не скажешь, огненная она была, прямо огненная. Но померла-то она от чахотки. От чахотки померла, как нынче Нанца… Только Нанца все-таки пожила на свете. Хорошо она жила. То есть с мужем хорошо жила. В согласии… М-хм… А так-то жизнь у нее была трудная. Всю войну одна перебивалась. Одна с четырьмя ребятами, младший еще не родился, когда Андрея в армию забрали. И коров у нее угнали. И поля повытоптали. И деревья повалили… М-хм… Война — она война и есть, жалости не ведает. А мать — это мать: не знает мира и покоя, пока не напитает своих детей. С утра до ночи рук не покладала. Ну, вот и надорвалась и ушла. Рано ушла. М-хм, сколько же ей было лет? Сорок семь… М-хм… А моя Тилчка ушла всего на двадцать пятом!.. А как ей хотелось жить!.. Эх, еще бы! Ведь она была создана для жизни, как говорится… Хм?.. Ой, как она плакала: «Я умру! Я умру! А не хочу умирать! Не хочу умирать!» — «Не умрешь, не умрешь! — убеждал я ее. — И думать не смей о смерти!» А она еще пуще плачет: «О чем мне думать в этой пустыне, как не о смерти! Я ведь живой души не вижу!..» И правда. Она родилась в деревне. Целыми днями болтала, веселилась и пела, а потом пришла ко мне в Трнье, где тишина такая, что прямо воет, как говорится… Хм?.. От кого ей тут ждать веселья? От тетки Юлы, кислой, как лесное яблоко? Я… хм… я работал… а когда подсаживался к ней, слова сказать не мог, потому что в голове одна мысль: «Умрет она!..» Я понимал, что она проживет год, самое большее — два. Хм?.. И почему ей было не повеселиться? Она имела на это полное право. И она веселилась, пока в силах была выходить из дому… Ну, а потом я сам к ней ребят привел… М-хм… и смеялись же тогда надо мной! Говорили, будто Идрийская долина не видывала такого дурака. Ну, и что из того? Зато Тилчка порадовалась… Каждое воскресенье парни меня у церкви спрашивали, как ее здоровье. Все ее любили, а она никого. О, и меня тоже! «Да так, ничего», — отвечал я. А в одно воскресенье как-то сказал: «Ей не хуже, только скука ее гложет. Сами знаете, привыкла она к веселой компании, а теперь ни единой живой души не видит». Ребята переглянулись, а Загомиличаров Руди говорит: «Ты не рассердишься, если мы к вам придем?» — «Чего мне сердиться-то?» — говорю. А у самого сердце так и ёкнуло. Особенно из-за Загомиличарова, потому что было время, когда он и Тилчка друг на друга заглядывались. М-хм… И они пришли. И веселились. И я тоже старался быть веселым, да не получалось. Мне казалось, что я всем, да и самому себе, в тягость. Поэтому я сказал, что мне надо сходить в Скалы за коровой. А сам просто забрался на скалу за домом, лег под куст и стал думать, до чего это все чудно… И чем больше думал, тем меньше понимал… Как услышал, что они уходят, вернулся домой. Тилчка лежала, тяжело дышала и странно так поглядела на меня. «Слушай, ты им в самом деле сказал, чтоб они приходили?» — спросила она. «Нет, так я не говорил». — «Ну да, прямо не сказал, а намеком?» — «Ну, может, намеком и сказал», — признался я. «Ох, ты и в самом деле странный человек!» — сказала она. «Да уж какой есть», — говорю. А она: «Я тебя люблю, хоть не люблю и никогда не любила». — «Я знаю». — «Так зачем ты на мне женился?» — спросила она. «Потому, что любил тебя». — «Ну, и что ты теперь от этого имеешь?» — «Тебя». — «Больного в доме, а не меня. И зачем ты на мне женился! Ты же знал, что я скоро умру!» — «Нет, не умрешь!» — «Умру. И потом, я тебе еще наперед сказала, что детей у меня не будет». — «Ну, не будет и не надо», — сказал я, хотя сам все время думал о детях. «Не понимаю я тебя, — сказала она. — Теперь вот ты еще парней зовешь в дом». — «Что бы тебе не было скучно», — говорю. «Как? — окинула она меня взглядом. — Значит, ты меня не любишь?» — «Именно потому, что я тебя люблю». — «Ох, ты и в самом деле чудак. И тебе не тяжело?» — «Конечно, тяжело», — признался я. «И мне тоже», — зарыдала она. И как она потом себя ругала: «Какая я ужасная! Скверная! Злая! Ты меня так любишь, а я тебя не люблю. Не могу любить! Ты такой хороший! Нет, не хороший! Плохой! Ужасный! Если бы ты меня не любил, я бы так не мучилась! Скажи, что ты меня не любишь!» — «Да, я тебя больше не люблю», — сказал я. «Неправда! — закричала она и снова зарыдала. — Знаешь, я больше не хочу их видеть! — сказала она, вытирая слезы. — А этого Загомиличарова особенно! Если они опять заявятся, возьми кол и прогони их!..» М-хм… Они опять заявились. Я их не стал гнать, и Тилчка не прогнала. Где там! Всю зиму они нас навещали, а я всю зиму ходил с киркой на пастбище. Все кусты выкорчевал. Весной отличная трава выросла, загляденье. Так я в ту весну купил еще одну корову. Она была…
