Рассказал Оксаненко Андрею и историю сына лесника.
Володя тяжко переживал гибель любимой девушки, хотел тут же идти в банду, но отец отговорил его от этого. На одном курсе с Владимиром учился Иван Суходол, очень способный студент, к которому товарищи часто обращались за помощью. Был Иван членом комсомольской ячейки, и Володя не смог скрыть причины перемены своего отношения к нему. Прямодушный Иван допытал-таки его расспросами, и Володя признался в том, какое непоправимое горе принесли ему большевики.
— Да не большевики это, а бандиты! Уверен! — твердо заявил Иван.
Так Владимир оказался в губернской ЧК, где ему открыли глаза, предъявив неопровержимые доказательства того, кто был настоящим виновником злодеяния на мельнице. Сын лесника согласился помочь в борьбе с бандитизмом, надеясь в душе, что именно ему самому доведется рассчитаться с Мишкой Кривым.
Виноградский и Оксаненко обрадовались новой встрече. Вдвоем было легче: можно было и посоветоваться и подстраховать друг друга, да и рискнуть в случае нужды.
Именно о своем намерении пойти на открытое объяснение с Мордалевичем и сообщил во время одной из бесед Андрей Федору. Тот с сомнением покачал головой:
— Атаман весь кипит. Пристрелит он тебя на моих глазах, и ничем я тебе не помогу. Давай дождемся сообщения о дате съезда — посмотрим, как определится тогда Мордалевич.
— Хорошо, Федор, подождем. Только объясняться мы с ним будем, конечно, с глазу на глаз. Вмешивать тебя в это дело не стоит — ты у нас самый верный человек в Цупкоме.
— Стоп, стоп. Не забывай, что моя прочность основана на показаниях сотника Щербины. Так что и тебя раскрывать нельзя.
— Ах, черт! — задумался Андрей. — Ну, что же, придется сыграть, что я перевербовался. Это, пожалуй, еще больше убедит атамана.
В свободное время чекисты — особенно хорошо это получалось у Андрея — общались с бандитами и все больше убеждались, что откровенных головорезов среди них сотни две-три, не больше, а остальные — запутавшиеся в жизни селяне, втайне и даже открыто мечтающие вернуться в родные дома, и только инерция вражды да авторитет батьки Юрка держит их в банде,
— Вот увидишь, Андрей, — говорил Оксаненко, — как только будут арестованы участники съезда и Мордалевич в их числе, тут мы и возьмем всю банду едва ли не голыми руками. Нужно будет только изолировать, в крайнем случае даже уничтожить, Мишку Кривого и ему подобных.
Наконец прибыл дед Мирон с коротким сообщением: «Двенадцать» — число означало дату съезда. С отцом приехал Володя с единственным приказом ЧК — быть под рукой у Виноградского.
В тот же вечер Мордалевич пригласил Андрея прогуляться вокруг лагеря — осмотреть дозоры.
— Как вы думаете, пан сотник, какое решение примет съезд? — сразу же спросил он.
Андрей пожал плечами.
— Это зависит от того, подаст ли сигнал головной атаман, — уклонился он от прямого ответа и спросил: — А какое решение вам больше по душе?
— Я знаю, что мне не по душе! — с ударением на отрицании ответил Мордалевич. — Бездействие. Неопределенность. Болтовня.
— Не возражаю.
— Тогда слушайте, каков мой план. Накануне съезда, когда большинство атаманов и представителей повстанкомов уже прибудут в Белую Церковь, я выступаю всеми своими силами и начинаю обход Киева с запада в направлении Макаров— Фастов — Белая Церковь. В активные действия не вступаю, не считая мелких реквизиций.
— Говорите уж прямо — грабежей.
— Не понимаю вашей иронии, пан сотник?
— Если вы хотите быть понятым, то обратитесь к Мишке Кривому или Бугаю.
— Ваш издевательский тон неуместен. Вы сами знаете, как я отношусь к этим головорезам.
— И все-таки принимаете в отряд.
— Да поймите же вы, военный человек! Такова логика борьбы.
— Логика, говорите. Ну, а цель борьбы? Самостийная, мужицкая, народная Украина? Так?
— Не читайте мне политграмоту, пан сотник.
— Да, пан учитель, я понимаю, что политграмоту вы знаете. Каутского, поди, всего проштудировали. А с Мишкой Кривым все-таки якшаетесь.
— Дался вам этот Мишка! Сейчас он есть, а завтра он не нужен.
— Ага! Логика борьбы? Вешать большевиков и мирных селян будет Мишка, а вы останетесь чистенькими? И снова пойдете преподавать детишкам историю. Что же вы будете им рассказывать об атамане Юрко Мордалевиче?
Мордалевич остановился и пристально посмотрел в глаза своему спутнику.
— Странные речи слышу я от эмиссара Петлюры. Что вы хотите всем этим сказать?
— Я хочу сказать, что вы односторонне понимаете логику борьбы. У вас выходит: раз с каждым днем движение слабнет и разлагается, надо поторопить выступление — и будь что будет. Между тем есть и другой вывод из логики повстанчества: пойти на мировую с Советской властью.
— Все это теория, пан сотник. Я ее понимаю. Но что вы посоветуете практически как представитель ставки?
— Я советую второе, и не как представитель ставки, а как представитель Советской власти. Говоря точнее — украинской ЧК и ее председателя Манцева, который поручил мне передать вам следующее: если вы и ваши люди явитесь с повинной и сложите оружие, то будете освобождены от уголовной ответственности и получите возможность вернуться к мирному труду… Да не хватайтесь вы за револьвер, атаман! Это сделать вы всегда успеете — не так ли? Давайте лучше поговорим о деле. Вы — умный человек и давно уже разобрались в обстановке. Я хочу вам только помочь принять решение, к которому вы давно подготовлены. Мишке Кривому мужицкая республика не нужна, ему нужна анархия. Надежды на Петлюру? А что может Петлюра со своими несколькими тысячами солдат, оборванных, голодных, сидящих в лагерях для интернированных. Да и хочет ли он той же республики, о которой мечтаете вы? Для чего же тогда кормить вшей в лесах? Чтобы Украина досталась интервентам?
Андрей умолк. Молчал и Мордалевич…
Хотя Виноградский и предполагал, что может наступить момент, когда откровенное объяснение с Мордалевичем станет неизбежным, но сегодняшнее признание все равно получилось неожиданным. Однако дело было сделано, и теперь, пользуясь затянувшейся паузой, Андрей анализировал свой поступок, размышлял, не поторопился ли, не совершил ли непоправимой ошибки. Нет, ошибки, кажется, не было, даже если Мордалевич не примет предложения. Что оставалось делать? Воспрепятствовать выступлению банды было необходимо. Андрей сообразил, что, обнаружив чекиста в полномочном представителе Цупкома, Мордалевич должен, по крайней мере, потерять уверенность в успехе своего плана. По правде сказать, втайне Андрей рассчитывал даже на большее — на то, что сумел переубедить атамана. Но это была надежда, может быть, даже желание, которое просто-напросто хотелось принять за осуществимую реальность. Между тем, это смутное и дерзкое ожидание было не так уж далеко от истины.
Вопрос Андрея, что означали слова Мордалевича о «Вандее», пришелся в самую точку.
Те несколько дней, когда Мордалевич по вечерам оставлял своего гостя одного, стали для атамана мучительными. Эмиссар Петлюры и Цупкома не только не придал ему уверенности, но, напротив, своими неопределенными ответами и въедливыми вопросами еще больше разбередил душу Мордалевича. В одну из поздних своих прогулок по лесу, когда уже совсем стемнело и он, не видя дороги, отпустил поводья, потому что знал, что конь сам найдет дорогу в лагерь, его вдруг окликнул дискант любимца Тараса. То невесть почему вскрикнула вдали какая-то птица — Мордалевич не понял какая и не стал догадываться, потому что услышал в этом крике именно Тараса, не самого смышленого, но самого голосистого и наивного из своих последних учеников. Именно его, когда оставалось время от урока или когда просто хотелось услышать любимые строки, просил бывший учитель:
— Тараско, иди почитай «Каина».
Мордалевич любил, когда поэму Франко «Смерть Каина» читал именно Тарас, хотя учитель так и не смог научить своего любимца тем немногим правилам декламации, которые знал сам.
Мальчик читал поэму однотонно, на изначальной звонкой ноте, как бы со стороны и явно не понимая и не переживая всего ее смысла.
Может быть, это и придавало чтению какую-то пронзительную отрешенность и многозначительность…Птица больше не подавала голоса, но в воображении Мордалевича звучал мальчишечий дискант.
…И, зубы стиснув, отвратился Каин,
Чтоб прочь идти, — но вдруг печаль без меры
Им овладела, и тоска. Себя
Он ощутил таким бессильным, жалким,
Таким несчастным, как никто на свете…
Ни боли он не чувствовал, ни скорби, —
Одно бессильное оцепененье.
«Ложь! — возразил Мордалевич. — И боль, и скорбь. Если бы Каутские не только давали таким, как я, идеи, но и скликали в свой стан воинство, то, может быть, и не нужно было становиться под знамя Петлюры, чтобы бороться против большевиков. Не нужно? — переспросил себя сам. — А ляд его знает! Может, так оно и полагалось по логике борьбы…»
