Буров проследил за ее полетом и встал. Поясница не разгибалась, крепко скрутило. Окажись рядом товарищ Карпухин, сразу бы полегчало. А так — терпи, топай помаленьку.
Пройдя с полкилометра, Буров понял: направился к грунтовке, за камышовником. Почему туда? А почему бы и нет? Но отчего лишь через полкилометра сообразил, куда топает? Затмение нашло.
До грунтовки Буров не добрел, когда услыхал шум и крики:
— Шнеллер, шнеллер!
— Бистро, русски свинья!
Буров затрусил рысцой. Автоматы молотили по горбу, казалось, что чудовищный кол вгоняется в поясницу. Сжав зубы, Буров бежал наискосок, чтобы срезать угол и упредить. Грунтовка открылась сквозь кусты. По ней, взбивая пыль босыми ступнями, окруженная велосипедистами, шла толпа.
Не видать бы этого вовек. Конвоиры катили, краснорожие, хохочущие, вскидывали колени, выворачивали и отпускали рули, восьмерили, описывали круги, как бы гарцевали на своих велосипедах, злобно-весело орали друг на друга и на пленных. А те плелись, понурившиеся, разутые, без ремней, в разорванных шароварах и гимнастерках, в окровавленных бинтах, лица заострившиеся, припорошенные мучнистой пылью.
Впереди шли старшина-пехотинец, приволакивавший ногу, с палкой, и сержант-артиллерист, босой и в фуражке, с перебинтованной шеей и рукой на перевязи. Двое, сами израненные, вели под руки бойца, клонившегося назад; он бы упал, если б его не поддерживали; и еще был один такой, которого поддерживал сосед. Трое солдат, взявшись за локти, осторожно брели, как слепые, — боже мой, они и есть слепые, глаза выколоты, уши отрезаны! Буров содрогнулся: «Братцы, как же вас угораздило?» В этом вопросе была и жалость и жестокость, потому что Буров не представлял, как можно очутиться в плену. Ну, понятно, раненые, не могли сопротивляться, но последнюю-то пулю либо гранату надо было оставить про запас. Он, к примеру, прибережет для себя, если что.
Как же вам помочь? Выпустить остатки магазина в конвоиров? Всех их не перебьешь, а вас ненароком заденешь. Да и сам погибнешь, гибнуть же не резон, он еще в строю и обязан воевать. Так что не взыщите, братцы.
Хохотали, резвились самокатчики, плелась, колыхалась толпа пленных.
Буров наблюдал, как колонна пропылила до поворота к Бугу, как скрылся отставший последний красноармеец, измученный, обессилевший, которого самокатчик в мотоциклетных очках подгонял прикладом автомата. Уводят в свой тыл. Что будет с ребятами?
Еще не осела дорожная пыль, не присыпала следы пленных. Горячая, удушливая, она закупоривала нос и глотку — не продохнуть. Что же сделают с хлопцами? Налетел упругий, жаркий ветер, взвихрил пыль, стер следы. Нет, наверно, плен — это пострашнее смерти.
Сутулясь и шаркая, Буров двинулся вдоль грунтовки к Бугу. По пути срывал ягоды малины и земляники. После них есть захотелось еще шибче. Хлеба, мясца бы!
А колонна пленных идет где-то прибугской дорогою. Некогда этой же дорогой или похожей на нее и также на запад шла другая колонна. Полтора года назад. В октябре тридцать девятого.
Было дождливо, промозгло. Тягучими дождями-сеянцами заволакивало окрестности, развозило проселки, ноги разъезжались, на сапоги налипали пудовые комья грязи. Подтолкнув полы шинелей за пояс, вышагивали маршем от Владимира-Волынского до Устилуга и дальше, до села, до новой государственной границы. Все промокли, продрогли, устали, и Кульбицкий говорил: «Споем, братцы?» — и запевал чисто, звеняще. Так с песнями и шли, и вроде бы полегче становилось. А кому невмоготу, к тому подойдут политрук, Кульбицкий или старшина Дударев, возьмут что-нибудь себе: противогаз, или сумку с гранатами, или вещевой мешок, — и Буров брал такое у своих подчиненных. На привалах Кульбицкий шутил, подбрасывал анекдоты, курил за компанию, хотя сам был некурящий.
Устраивались на новой границе, обживались, изучали и оборудовали отведенный под охрану участок. Денно и нощно несли службу. И первым отличился замполитрука Кульбицкий: вступил в бой с вооруженной бандой националистов, двух уничтожил, двух заставил сдаться. Вот тебе и певец!
Неутомимый был парень. И как успевал беседовать с забитыми, неграмотными волыняками, писать на тетрадной бумаге их заявления, чтоб приняли в колхоз, собирать местных комсомольцев! Кульбицкий, сибиряк, родом из-под Иркутска, выучился украинской мове и, когда на собрании произносил «Товаришши! Товаришш-ки! Голос мае Ганна Баштык», в хате одобрительно перемаргивались и хлопали в ладоши. По почину Кульбицкого пограничники заставы пособляли крестьянам чинить хаты, делились накошенным на заливных лугах сеном, ездили по деревням и селам с самодеятельными концертами, уж тут Кульбицкий пел столько, сколько просили слушатели.
А то было такое: Буров с Карпухиным находились ночью в секрете, Кульбицкий проверял наряды, Карпухин с перепугу — первогодок — обстрелял Кульбицкого. Когда разобрались, тот подошел спокойненько и говорит: «Стреляй, Александр, не по своим, а по нарушителям, да не так, как нынче, иначе они уйдут от тебя обратно целехонькие. А вообще-то надо было подпустить, окликнуть и задержать! Правильно, сержант?» Буров проворчал что-то, именно проворчал, потому что Карпухин подвел и его: уж старший наряда не учил ли? Ну, а поворчать он умел, этого у сержанта Бурова не отнимешь.
Горло сдавило, не сглотнуть. Надо же так разволноваться! Ну, добрел до Буга. А здесь что? Видна разбитая мельница, сгоревшая плотина, головешки, река тускло поблескивает. На польском берегу пылит автомобиль, извивается обоз, на нашем берегу — обгоревшие сосны, вспаханный разрывами мыс и яма, где Буров с Карпухиным встретили войну. В этом вся причина волнения. Вот где началась для них война. Как же давно это было, не упомнишь, до того давно, он состарился с тех пор на сто лет! Прав был Саша Карпухин: до войны у них была нормальная, нетрудная жизнь, подумаешь, ловили нарушителей, ну и что? Да вот, кстати, на этом месте, чуть левее, Буров и Шмагин захватили немецкого шпиона.
Как это случилось? А так. Лунной ночью Буров со Шмагиным направлялись к Бугу, на левый фланг. Дозорная тропа. Шаги. Буров и Шмагин скрылись в кустах. На тропе — пограничный наряд, возвращается с левого фланга. Условным щелканьем прицельной планки Буров остановил их. Сошлись под кустом, коротко и вполголоса поговорили что и как. Разошлись: те — на заставу, Буров и Шмагин — на фланг. Там правый фланг соседней заставы, на стыке обменялись с соседним нарядом паролем, отзывом, повернули обратно. Трава на лугу серебрилась, особенно кочки. Буров присматривался к ним. Чудно — одна из кочек передвигается. Буров оружие наизготовку — и туда. Подобрался: в траве — человек. Потом задержанный показывал вытатуированный на груди крест клялся: «Естем поляк!» Поляк-то поляк, а на поверку — шпион.
А Миша Шмагин был весельчак и отчаюга. Анекдоты свои шпарил. Любил повторять: «До меня дошли шлюхи», либо: «Что вы меня берете мертвой схваткой» — или что-нибудь в этом роде. Сперва его поправляли — не шлюхи, мол, а слухи, не схваткой, а хваткой, после уразумели: дурачится, в натуре же парень грамотный, городской. Настолько был городской, далекий от природы, что из деревьев знал один конский каштан и то потому, что этих каштанов полно в его Киеве. Уж порассказывал про Киев, про Софийский собор, Владимирскую горку, Крещатик. Не говорил — разливался: «Хлопцы, названия киевских улиц — сплошная музыка: Рейтарская! Золотоворотская! Малая Подвальная! Что, не музыка? А я обитал на Большой Подвальной!» Ни пуль, ни ножа не боялся, нарушителя норовил брать голыми руками, отчаюга. А внешностью — низкорослый, губастый, курчавый, смешно, по-детски картавил.
Буров отошел от реки — в лещинник, переплетшийся, непролазный, в августе будет богато орехов, в прошлом году ими неплохо полакомились. Набрел на гороховое поле, зыркнув по сторонам, опустился на корточки, сорвал стручок. Горошины были мелкие, незрелые, он глотал их, почти не разжевывая. Где-то близко раздались голоса, и Буров лег ничком в канавку, лежал с набитым ртом; вспомнился ему Карпухин: «Лежим, как зайцы в борозде». Точно, заяц. Голоса удалились, Буров встал на колени и сорвал стручок.
В сумерках признал и другое место — овражек, заросший бирючиной. В этом овражке весной, когда стаял снег и журчали вешние воды, Буров натолкнулся на следы. Он дал знать на заставу и чесанул за нарушителями по грязище, по воде; вскоре его догнали старшина Дударев и сержант Ховрин с розыскной собакой по кличке Ингус. Ее назвали так в честь знаменитого карацуповского Ингуса. Собаку поставили на след, она потащила их за собой. Легкий в ходу Буров не отставал от Ховрина и как бы со стороны видел себя: в подрезанной шинели, в сером суконном шлеме со звездой, опоясан брезентовым патронташем.
Туман, морось. Ховрин подбадривал овчарку: «Хорошо, Ингус, хорошо», — освещал местность фонарем: не утерян ли след. Ингус бежал торопливо, отряхивался — мокрая шерсть на спине собралась во множество острых кисточек, ровно помазки для бритья. Вымахали к мельнице. Мельник подтвердил, что двое неизвестных прошли здесь недавно. «Туда пийшлы. Хиба то чужи?»
