— Богато живешь! — Командарм огляделся: в просторной землянке пол посыпан крупнозернистым речным песком и чабором, топчан застелен плащ-палаткой, в углу из снарядного ящика — шкафчик посудный. — С удобствами. — Повел носом на рыбный запах: — А это откуда чудеса такие?
— Из Дона-батюшки. Ваши знакомцы-пулеметчики надоумили всех. На ночь забрасывают в Дон какие-то там донки и переметы, а утром рыбу тянут.
— Экие стервецы, — покачал головой командарм. — Расскажи и другим, а то, небось, никому ни гугу, чтоб не обошли.
Когда вышли из землянки, солнце уже выпило росу, окачивало сверху жаром. Затолоченная луговина пылала нестерпимым зноем. Слоисто делились и дрожали меловые кручи и белесые холмы по ту сторону. За Галиевкой на шляху от Богучара пухло и выгибалось дугой пыльное облако.
— У немцев плетень тянут.
— Нужно послать охотников. А то совсем курорт, а не война получается.
— У Беляева на прошлой неделе здорово вышло. И снова мальчишка этот, Казанцев, водил.
— Знаю. Докладывали. Вы вот что, — командарм придирчиво окинул глазом переменившую свой мирный облик полянку, заприметил мелькавших меж деревьев людей. — Парнишку этого не трогать больше. Сегодня же комдиву прикажу.
— Лучшего проводника не найти, товарищ генерал. Смел больно. Иной и знает, да показать не сумеет.
Загорелое до синевы лицо командарма напряглось, в широко раставленных глазах мелькнуло раздражение:
— Для смерти одинаково, кого пометить, а людям нет. У него, говорят, дом где-то поблизости… да и молод слишком. А людей лишних убрать. Нечего итальянцам глаза мозолить.
— Эт-то так, — туговато согласился Капуста. Стянутая шрамом щека побурела, дернулась. — Хотя помирать, товарищ генерал, одинаково плохо и молодому, и старому, и вдали, и рядом с домом.
— Поищите среди местных. Деда возьмите какого. И вот что, — Павлов задумчиво поиграл бровями, кинул нарядную плеть к сапогу. — Выдели роту и по вечерам, но так, чтобы немцы и итальянцы видели, води ее маршем из Подколодновки в Толучиево. В Толучиево — на виду, а обратно — скрытно. Понял? Наделай пушек и минометов деревянных и поставь тоже так, чтобы итальянцы знали где. Да понатуральнее. Они тоже не дураки. Выдели пару кочующих орудий. Пусть постреляют с тех мест. Артналеты согласуем и будем делать только во время приема пищи и по ночам в разное время… Да, и про хлеба не забывай, помогай убирать. Казаком не управиться самим, старь да калечь остались…
* * *
Андрей Казанцев оторвал голову от сена, накрытого плащ-палаткой. По дымному от росы двору хозяйка гоняла хворостиной теленка.
— Каменюки глотаешь, сатанюка! Околеешь, тогда как?!. А, служивый! — заметила проснувшегося Андрея. — Разбудила баба поганая. Каменюку заглонул, окаянный. А куда его резать зараз. Нехай на вольных травах до осени погуляет, глядишь на девку и выгадаю чего…
Бессмысленно тараща глаза, Андрей снова ткнулся в сено, захрапел: час назад он вернулся с ночного минирования берега. Но вскоре разбудили его окончательно. Второй взвод уходил ремонтировать мост через Бычок, маленькую речушку. Желтоусый Спиноза, уходя, решил предупредить о завтраке:
— Каша в ватнике на лавке. Сало в моем мешке. Вернемся, должно, к вечеру, — заткнул топор за пояс, отряхнулся, поправил карабин за спиной.
— Парное молоко в банке на загнете стоит, — прибавила хозяйка.
Андрей зевнул, сел, обобрал с себя сено. Из-за сарая, отряхиваясь, вылез дед, белый от времени и пыли. Казалось, он совсем прокалился на солнце и высох, отрухлявел и ничего не весил.
Дед присел рядом с Андреем, вытянув негнущиеся ноги.
— Да-а, — говорил он, почесывая крючковатыми пальцами затрепанную бороденку. Глаза его слезились, слепо мигали на солнце. — Дон тут и не широкий, а переплыть зараз — жизни не хватит… Кинется вплынь — удержите?
— А зачем же мы стоим тут?
— Дон не первая река у него на пути, — дед смигнул слезу, отвернулся, всем видом своим оценивая легковесность довода мальчишки-солдата.
— Шел бы ты картошку копать, дед, — обиделся Андрей, вытащил из сена сапоги, стал обуваться.
— Пойду, пойду, кормилец, — обнадежил дед и не сдвинулся с места. — Окромя меня — копать ее некому… Сам-то откель?
— Ближний, — улыбнулся Андрей.
От запаха земли, шелеста сухой ботвы под ногами на душе стало легко, просторно. Захотелось самому поковыряться в земле. Земля и привычки здесь были те же, что и у них на хуторе. Говор несколько разнился: акали настойчивее…
Тяжкий гул толкнулся о стены дома, сарая, у которого они сидели, неясной вестью прокатился в вышине над хутором.
— Скорее всего у Мамонов. Там он с Москаля лупит. С Москаля у него оба Мамона и Журавка как на ладони, — дед вытянул шею, прислушался, пошамкал беззубым ртом: — Видишь, я до таких, как ты, очередь дошла. До детей… Эх-хе-хе, — крюковатые пальцы забегали, засуетились по палатке, дед задохнулся в сухом кашле.
— Мой год гуляет, дед. Своей охотой пошел. — Андрей натянул сапоги, стряхнул с головы мелкую зернь пырея, встал: — До чего же ты ветхий, дед. Хоть обручи насаживай. Того и гляди, рассыпешься, а липучий — спасу нет… Сидишь, точишь меня, а трава в огороде перестаивает, деревенеет. Давай косу, выспался…
Пока косили (Андрей косил, дед сидел на меже — ноги в канаву, слепо моргал), над хутором безотлучно кружила «рама». С низовой стороны, сшивая желто-синие полотнища палящего зноя, скороговоркой басовито бубнили «максимы».
По убитой глухой дорожке к колодцу зашлепали босые ноги: бежала Клава, дедова внучка.
— Зараз мы и ей задание дадим, — напрягая слезящиеся глаза, дед подождал, пока внучка подбежала ближе, потребовал: — Ты нам кваску холодненького из погреба, — поскреб ногтем на щеке ручьистые следы пота, пожалел: — Ловок, гляжу я на тебя, и до работы охочий, а я уже и на огородное пугало не гожусь. Ворона не спужается меня.
Обливая бороду, дед напился квасу и, сидя в борозде, задремал.
— Передохни и ты, — не спуская с Андрея узких щелок сощуренных глаз, предложила Клава. Она присела в борозду, рядом с дедом, натянула на колени линялый подол. — Вечером придешь к клубу?
— Ночью, наверное, снова мины на берегу ставить будем, — Андрей стянул через голову гимнастерку, нагреб в кучу травы, устроился напротив: — Хочешь, ландышей еще принесу?.. По кустам встречаются.
Клава обмерила глазами черное лицо, шею, мускулистые плечи, грудь Андрея, вздохнула:
— Боюсь, когда ты за Дон уходишь. Всякий раз… Гришка, годок твой с нашего хутора, хочет к вам проситься. — Придвинулась вплотную. Круглое плечо Андрея лоснилось потом, блестело. За ухом, под не тронутой солнцем кожей, билась голубоватая веточка жил. На щеке и верхней губе золотился мягкий пушок. — Соскучился, небось, по своей?
Андрей сложил руки меж коленей, думал о чем-то своем. При последних словах удивленно вскинул брови, не ответил.
— Ждет ведь. Чего таишься?
— А тебе зачем?
— Да так. — Хотела сказать как можно равнодушнее. Не получилось. Не научилась обманывать еще. Большеглазое скуластенькое лицо с рыжиной веснушек обидчиво поскучнело.
— У вас свои парни дома. Да и вообще сейчас женихов хоть пруд пруди.
— Хватает.
Надутый вид Клавы рассмешил Андрея. Наклонился к ней, тронул за руку:
— Эх, Клава, Клава, скорей бы войне конец.
Клава молча посмотрела в широко расставленные золотисто-карие глаза Андрея, туже натянула подол на загорелые сбитые коленки.
— Долго еще простоите здесь?
— Начальство мне не докладывает… А ты все без подружек. Одна.
— Следишь? — недоверчиво вскинула брови, помигала глазами.
— Когда мне следить. Вижу: одна все.
— Каза-а-нцев! — рявкнули со двора. — Где тебя черт носит! Комбат ищет…
Андрей виновато пожал плечами: «Сама, мол, видишь».
Минут через десять Андрей проскакал верхом по улице. У двора придержал коня, крикнул Клаве:
— Похоже, вечером свободен буду. Свезу вот в дивизию и все. — Наклонился с седла, блеснули сахарно-синие подкопки зубов: — Вырвусь. Жди.
Ночью саперный батальон подняли по тревоге и перебросили километров на тридцать вверх по Дону, в Нижний Мамон. Мучимые неизвестностью, злые от того, что стронули с обжитого места, люди шли молча. По лесу, каким шли, теснились хозяйственные части. Кое-где у землянок не спали, курили, кидали идущим пару вопросов из любопытства. В диких темных зарослях стонали горлицы, сонно возились разбуженные птицы. Горьковато пахло прошлогодним прелым листом и пресной сыростью чакана у небольших озер. С обдонских высот взлетали ракеты. Их свет дрожал в подкрылках дымных бесплодных туч. По лесу, освещенному сверху, разбегались угольные тени деревьев. Когда ракеты гасли, слышнее становился топот множества ног, тяжелое дыхание людей, резкий запах пота.
