— Я в Магдагачах на «восьмере», какие кафедры! — обиделся борттехник Ф. — А ты?
— С Камчатки. Сутки тарахтел с дозаправками, до сих пор вибрирую…
И они отправились на борт камчатской «шестерки». Вдвоем, потому что остальные двухгодичники, учившиеся на других факультетах, Валеру не знали (кроме лейтенанта Лосенкова, но его автор никак не может отыскать в той темноте, — или фонарик памяти слаб, или лейтенант Лосенков просто остался в Гачах). Там, в холодном, огромном, в сравнении с Ми-8, воздушном судне, в его поделенной на отсеки пилотской кабине (в которой в носовом остекленном коке было место для штурмана, всегда казавшееся борттехнику Ф. самым уютным местом в мире), два борттехника и провели вечер.
Они заняли кресла первого и второго пилотов, пили извлеченный борттехником Н. из тайника самогон из томат-пасты, закусывали соленой красной рыбой, курили. Говорили не много, — они не были в институте друзьями, пару раз пересекались на практиках, имели разные интересы — студент Н. продвигался по спортивной линии, был борцом, тогда как студент Ф. умудрился пропустить всю физкультуру. Но это было неважно здесь и теперь, в пяти тысячах километрах и в шести месяцах от института, в амурской зимней ночи, на борту самого большого вертолета, хозяином которого сейчас был недавний студент Н.
Недавний студент Ф., щелкая тангетой связи на ручке управления, думал, не прогадал ли он, выбрав Ми-8, который, если снять лопасти, весь поместится в грузовой кабине этого летающего диплодока. Его гигантские лопасти, кстати, не стрекочут, как у некоторых, а говорят грозно «дух-дух-дух», и когда этот серебристо-серый монстр взлетает или садится, все трясется вокруг. Но тут же борттехник подумал об огромности агрегатов и площадей, вспомнил, как ползают по гигантским тушам его товарищи из 4-й эскадрильи, выбравшие Ми-6. Нет, эта машина совершенно очевидно была делом рук и объектом эксплуатации исчезнувших гигантов, полуметровые следы которых, наверняка, еще не заросли в пристояночном леске. Борттехник Ф. вспомнил свой вертолет, в котором он тремя отработанными движениями попадал из кабины к двигателям, потом двумя шагами — к отсеку главного редуктора, — и ему стало так по-домашнему хорошо, что он устыдился своего минутного предательства.
— Да-а… — сказал он, глядя в темные окна, за которыми на огромном поле спали большие и малые вертолеты, — могли ли мы подумать полгода назад, что будем сидеть вот так, вот здесь…
— Да уж, — сказал борттехник Нелюбин — Кажется, вчера в общаге бухали, теперь вот на краю земли…
В следующий раз они встретятся через пятнадцать лет, в большом компьютерном центре Уфы. Бывший борттехник Ф. придет заказать для своей редакции оборудование, а бывший борттехник Нелюбин, директор известной компьютерной фирмы, встретив в зале замредактора Ф., позовет его в свой кабинет и достанет бутылку виски. И когда бутылка опустеет, они молчаливо согласятся, что этот офис в центре города, с его кожаными диванами и подвесными потолками — ничто в сравнении с холодной кабиной ночного Ми-6, стоящего в заиндевелой желтой траве на краю пространства и времени…
Был февраль. Шли большие учения. Борт № 22 на целый день отдали в распоряжение человека в штанах с красными лампасами. Возили генерала. С утра летали с ним и его полковниками по амурским гарнизонам, к обеду прилетели в Сковородино. Там, на укромных железных путях, у замерзшего озерца, под присмотром танка стоял железнодорожный командный пункт. В этом недлинном составе у генерала был свой вагон, в который и пригласили экипаж вертолета — отобедать.
Столик для летчиков накрыли у самого входа, генерал же со свитой принимал пищу в глубине своего вагона, за перегородкой.
— Коньячок накатывают, — потянул опытным носом командир экипажа капитан Божко.
— Ну и ладно, — сказал штурман лейтенант Шевченко. — А мы вечером нажремся, да, Фрол?
— Я вам нажрусь, — погрозил кулаком командир. — Учения вот кончатся…
Он хотел сказать еще что-то, но тут к ним подошла официантка.
Под знаком официантки проходит вся жизнь военного авиатора. Красивая женщина и вкусная еда, ну или просто женщина и просто еда — все, что нужно летчику кроме неба (само собой, когда семья далека). Конечно, официантки бывают разные, но не забывайте — сейчас к ним подошла генеральская официантка! Она была сама нежность и мудрость, она была тонка и светла, она пахла свежестью, и в то же время от нее веяло теплом и обещанием неги, а голос ее был голосом богини, влюбленной в этих трех смертных героев. Точнее — в двух, потому что в те мгновения, когда она, стоя подле, спрашивала, что желают товарищи офицеры — хотят ли они уху, грибной суп, эскалоп, кисель брусничный? — борттехник Ф. почувствовал себя не человеком, а псом, которого посадили за стол из жалости или по ошибке. Он вдруг увидел свои руки на белой скатерти — в царапинах от проволоки-контровки, красные и опухшие от купаний в ледяном керосине, с въевшимися в морщинки и трещинки маслом и копотью, — при том что у командира и штурмана руки были белые и мягкие, как булочки, очень человеческие руки. Он убрал свои под стол, на колени, словно они были когтистыми грязными лапами. Но запах керосина, который щедро источал его комбинезон и который вдруг стал невыносимо резок, словно животное от страха вспотело керосином, — этот запах нельзя было спрятать под стол. И когда она обратилась к грязному псу — что желает он? — пес промямлил, что будет то же, что и товарищ капитан…
А когда она принесла поднос и расставляла тарелки, то наклонялась к каждому из них так, словно наливала им благодати, переполняющей ее грудь. И так близко была эта покоящаяся в глубоком вырезе грудь, что у сидящих непроизвольно открывались рты навстречу ей…
Борттехник Ф. так и не запомнил, что он ел. Отобедав, члены экипажа долго не могли уйти от стола. Что-то перебирали в портфелях, перекладывали из кармана в карман ключи, смотрели на часы, хмурясь и качая головами.
Но она больше не вышла к ним.
Курили на улице в ожидании высоких пассажиров.
— Когда я прилетаю из командировки, — говорил командир, блаженно выдыхая дым, — жена первым делом наполняет ванну. Она кладет меня туда, притапливает слегка, и смотрит — если мое хозяйство всплывает, значит, я ей изменил. Пустой прилетел, то есть. Но сегодня прилечу с полными баками…
— А я, — сказал штурман, — обязательно до генерала дослужусь. И такой же поезд заведу…
«А я, — подумал борттехник, — сегодня ночью, глядя на родинку на ее груди…»
Вдруг полетел снег, мягкий и свежий как ее волосы.
После обеда они повезли генерала на пограничную заставу. Застава была на самом берегу Амура. Сели на амурский лед. Генерала увез уже ждавший их уазик. Летчики вышли погулять по сине-зеленому, шершаво прочесанному ветром и снежной крупой льду.
Командир проводил урок:
— Учитесь, авиалейтенанты, пока я жив. Старайтесь без нужды не садиться на лед в сугробах. Под снегом лед может быть тоньше. И на молочный лучше не садиться. Вот такой цвет и прозрачность говорит о его крепости. Двадцать сантиметров такого льда держат тонну на точку приложения, хотя лучше долго не стоять… Тут, кстати, не очень толстый, вон китаезы рыбу ловят… — он показал рукой в сторону китайского берега.
Борттехник Ф., прищурившись, всмотрелся, увидел несколько неподвижных фигурок на льду. До них было не так далеко. «Вот он — Китай, рукой подать…» — подумал борттехник.
— Хотите фокус? — вдруг сказал Божко и, набрав в грудь воздух, крикнул: — Ни хао ма, желтые братья? — и помахал китайцам рукой.
Китайцы задвигались, встали, тоже замахали руками, что-то закричали, потом один из них повернулся спиной к советскому берегу, снял штаны и нагнулся.
— Что ты им сказал, Степаныч? — спросил лейтенант Шевченко. — Что-то неприличное?
— Да нет, просто спросил, как у них дела, — засмеялся командир. — Неприветливые они, эти братья навек. А сами по вечерам Пугачеву крутят…
Домой возвращались уже затемно. Шли под ясным звездным небом, внизу на черной земле россыпями угольков тлели поселки, в кабине тлела красная подсветка приборных досок.
— Люблю я нашу жизнь вертолетную, — сказал командир. — Покажет она тебе прекрасную женскую грудь, ты разомлеешь, думаешь, и дальше все такое же… И тут тебе показывают жопу старого китайца…
В Белогорск пришла настоящая весна. Днем вовсю таяло, ночью подмораживало, и утром экипаж шел к вертолету, ломая ботинками хрустальные лужи. Парашютисты ныряли в небо как в море, парили в нем, как аквалангисты над голубой бездной, и вертолет нарезал над ними круги, как сытая акула. Борттехнику Ф., закрывающему дверь за крайним, казалось, что в такое небо можно прыгать без парашюта — резвясь, как дельфин, плавно опустишься на дно.
