— Приплыли! — сказал борттехник Ф. — Это радиация. Наверное, тут есть ракетные шахты…
— Тогда бы все жители Гач лысые ходили, — резонно возразили ему.
И все же лейтенант Ф. хитро спросил у мамы по телефону, могут ли падать волосы от перемены климата? Мама поняла его вопрос и посоветовала взять волос, положить его на кассету с фотопленкой, проэкспонировать и потом проявить. Если волос проявится…
Борттехник все выполнил. Пленка оказалась чистой. А скоро перестали выпадать волосы, — наверное, лейтенанты акклиматизировались.
Теперь борттехник Ф. думал, как не открыть маме, что он хочет поддержать семейную радиационную традицию. Пока он думал, из Торжка вернулись переученные.
— Я в Чернобыль… — с небрежной суровостью говорил им борттехник Ф.
— Да-а… — говорили они задумчиво. — Хорошо, что нам в Афган… — и не удержавшись, стандартно шутили, — свинцовые трусы выдали?
После Торжка будущие «афганцы» убыли в отпуска, и борттехник Ф. снова остался один. Он уже не так активно читал, писал и мыслил. Когда тебя ждет подвиг, остальное теряет смысл, во всяком случае, откладывается до следующих спокойных времен. Хотя, — начинал задумываться борттехник Ф., — вероятность вернуться из Афгана невредимым достаточно велика, но вот остаться невредимым после облучения…
И однажды теплой майской ночью, когда он был дежурным по стоянке части, на его сомнения был дан ответ. На гражданскую полосу сел военный Ан-26, и «граждане» попросили военных его дозаправить. Топливозаправщик был в ведении дежурного по стоянке части, поэтому дежурный по части обратился к борттехнику Ф. Борттехник поднял водителя, сел в кабину ТЗ старшим по машине, и они поехали через ночь.
На полосе в свете прожектора стоял серый Ан. Возле него курил бортинженер в шевретовой куртке. Борттехник Ф., спрыгнув с подножки ТЗ, подошел, протянул руку:
— Сколько заправить, коллега?
— По полной бы, нам на Сахалин. Топливный талон вот. Но ты бы близко не стоял… — бортинженер показал рукой на свой борт.
На иллюминаторах самолета были крупные надписи: «Осторожно — радиация!».
— Оттуда? — спросил борттехник Ф. — И как там?
— Ну как… — сказал бортинженер. — Как и полагается, полная жопа. Рванул четвертый блок, все вокруг на десятки километров накрыло. Мы вот просто солдат возили оттуда в Киев, и то понахватали, салон фонит. А ваш брат над самым жерлом висит, песок сбрасывает. Дозиметры на бортах так настроены, что выше определенной дозы не покажут, никто не знает, сколько на самом деле схватил за день. Минздрав уже нормы по гемоглобину изменил…
— Говорят, там вино красное дают… — непонятно зачем сказал борттехник Ф.
— Дают… — усмехнулся бортинженер. — Но, скорее всего, чтобы посговорчивее были… Если вас туда сватать начнут, отбивайся руками-ногами, пусть лучше из армии через суд чести попрут, чем потом загнуться никому не нужным лысым импотентом.
Когда топливозаправщик возвращался на свой аэродром, борттехник Ф. вдруг заметил, что трет ладонью правой руки о штанину.
— Да пошли они со своими подвигами! — пробормотал он.
— Что, товарищ лейтенант? — спросил водитель.
— Ничего, товарищ сержант, — ответил борттехник Ф. — Рулите спокойно…
В июле борттехник Ф. и его верный борт оказались в курортном по амурским понятиям городке Белогорск. Сборная дивизии по парашютному спорту тренировалась перед чемпионатом округа. Пилотировал вертолет высокий, тяжелый, чернобровый, немногословный, похожий то на Мастрояни, то на полковника Брежнева капитан Коваль. Правым у него был лейтенант Исхаков — тоже чернобровый и молчаливый, но монгольского кроя и калибром поменьше. Исхаков был по здоровью переведен из истребителей в вертолетчики. За два месяца Коваль ввел лейтенанта в строй и взял в командировку на правой чашке — штурманом.
Работали двумя бортами — второй был из Среднебелой. Поэтому работы у 22-го было вполовину, — летали то с утра, то с обеда. Жили в КЭЧевской гостинице, рядом были офицерская столовая, Дом офицеров с вечерним кино и с библиотекой, в которой борттехнику Ф. разрешили брать книги.
Несмотря на укороченный рабочий день и командировочную свободу, капитан Коваль не давал лейтенантам бездельничать. В свободное от прыжков время он уводил борт на край аэродрома и тренировал лейтенантов. Исхаков брал управление и начинал вертолетные гаммы — выполнял висение, крутил машину медленным волчком, двигал ручку вперед и вел борт над густой, бегущей зелеными волнами травой. Командир сидел расслабленно, едва касаясь ручки управления и шаг-газа, ноги на педалях просто следовали за движениями ног штурмана.
— Спокойнее, — говорил командир. — Мягче, нежнее… На себя… Отпусти чуток… Средним ухом слушай… Горизонт держи!.. Смотри на вариометр…
Лейтенант был весь мокрый от напряжения, пот вытекал из-под шлемофона и, преодолевая густые брови, заливал ему глаза. Конечности лейтенанта истребительной авиации пока не обрели нужную вертолетчику твердость и слаженность действий. Машину мотало по всем степеням свободы, которые в особо размашистых случаях ограничивала рука командира.
— Ладно, — говорил Коваль через полчаса болтанки, — отдохнем трохи. Управление взял…
Он поднимал машину выше, делал круг, словно давая вертолету подышать и размять его измученное лейтенантскими упражнениями тело, ставил на три точки и сбрасывал газ. Перекуривали. Борттехник выходил, осматривал борт, входил, и два лейтенанта менялись местами.
В самом начале командировки Коваль сказал борттехнику Ф.:
— Ты времени не теряй, давай-ка тоже тебя поднатаскаем на взлет-посадку. Если в Афган загремите, а к этому идет, то там пригодится. Сможешь, в случае чего, борт на точку привести, заложником не будешь. Бывало, левого и правого одной пулей из строя выводило, — обидно же бортовому гибнуть от неумения ручками двигать…
Сначала Коваль заставил его просто сидеть в правой чашке на стоянке, тренировать согласованность рук и ног.
— Стань руконогом, — говорил командир. — Плавно берешь шаг, одновременно парируешь вращение вертолета педалями, и одновременно ручкой управления плавно вперед, если в разгон, или в сторону ветра, если боковой… Не думать при этом, все на автомате, — и глаза тоже, не вцепляйся ими а приборы, или, наоборот, во внешние ориентиры…
Борттехник добросовестно тренировался, но когда впервые он взял ручку управления ревущего вертолета, его охватил ужас, несмотря на то, что первое время Коваль полностью дублировал, а борттехник просто водил руками и ногами за движущимися ручками и педалями. Он почувствовал, как малое движение шаг-газа вверх отзывается во всей машине могучим порывом. Через неделю занятий борттехник, хоть и со страховкой командира, хоть и рывками, мотая хвостовой балкой и валя в крен, мог поднимать машину, висеть и садиться.
После начала этих упражнений борттехник Ф. стал обращаться с машиной как с живой. Однажды он обратил внимание, что, сняв стремянку, не бросает ее на пол кабины, а кладет аккуратно и почти бесшумно, словно боится причинить машине боль. Закрыв и опечатав дверь, он гладил ее и шептал: «Спасибо, девочка». И девочка становилась все послушнее. Борттехник верил — не столько его руки так быстро обретают властную твердость, сколько сама машина уже не вредничает и не взбрыкивает, когда он берет управление, — она откликается на его движения так, словно не замечает мандража неопытного пилота, смягчая его рывки. И благодарный борттехник влюблялся в нее все сильнее.
Ему нравилось это жаркое лето. Небо, как море, прогрелось до самых своих темных глубин. Когда они поднимались на четыре тысячи, вверху, в густом фиолете были видны звезды. А внизу — синее, голубое, зеленое тепло, в которое, выходя за дверь, ныряли небесные пловцы. Раскинув руки-ноги, они парили в затяжном, трепеща клапанами на костюмах, соединяясь в кольца и звезды, разлетаясь и снова сходясь. Борттехник не закрывал дверь за выпускающим, — он вытягивал из-под скамейки угол лопастного чехла, ложился на него грудью, цепляясь ногой за дюралевую опору той же скамейки, и лежал так, свесив голову в небо и, прикрывшись локтем от напора воздуха, смотрел, как черными точками исчезают в белых кучевых облаках парашютисты. Снижаясь, вертолет проходил через одно из них, и облако оказывалось вовсе не горой взбитых сливок, какой казалось сверху, — обыкновенный густой туман, сырость, холодной испариной проступающая на лавках и стенках вертолета, резкий запах озона, — вот все, что было внутри.
А когда они выпадали из облака, под ними уже была расстелена карта города. Река лежала на ней петлями — сверкающий чешуей, темно-синий с прозеленью змей, проглотивший несколько островков. На одном из них, вон том, возле палочки моста, экипаж облюбовал себе местечко у зарослей тальника. За лето река совсем обмелела, и на свой островок они переходили вброд. Купались в мелкой горячей воде, забредая вверх по течению и сплавляясь до острова, лежа на спине и притормаживая пятками о дно. Стирали свои комбинезоны, набрасывали их на кусты тальника. Жарились на солнце, обвалянные в мелком песке, как в сухарях, иногда сползая в воду ленивыми тюленями.
