А когда они выпадали из облака, под ними уже была расстелена карта города. Река лежала на ней петлями — сверкающий чешуей, темно-синий с прозеленью змей, проглотивший несколько островков. На одном из них, вон том, возле палочки моста, экипаж облюбовал себе местечко у зарослей тальника. За лето река совсем обмелела, и на свой островок они переходили вброд. Купались в мелкой горячей воде, забредая вверх по течению и сплавляясь до острова, лежа на спине и притормаживая пятками о дно. Стирали свои комбинезоны, набрасывали их на кусты тальника. Жарились на солнце, обвалянные в мелком песке, как в сухарях, иногда сползая в воду ленивыми тюленями.
А вечерами после ужина, когда командир, лежа на койке, неспешно насыщал теорией внимательный мозг штурмана, борттехник убывал в увольнительную на ночь. Он шел в длинный бревенчатый барак, в котором дверцы печек выходили в общий коридор. Ее звали Люба, она была медсестрой в аэродромной санчасти, но когда-то, по ее словам, пела вечерами в ресторане. Они пили вино, она ставила на проигрыватель пластинку то Джо Дассена, то Джеймса Ласта, и они танцевали. Ее короткие желтые волосы пахли южной ночью. Она все время удивлялась, что он хорошо двигается, а он удивлялся, что она этому удивляется. Однажды она взяла его ладонь и долго смотрела, разглаживая ее пальцами, прижимая к столу. Вдруг на его линию сердца капнула ее слеза и стекла по линии судьбы.
— Что? — спросил он. — Я паду смертью храбрых?
— Нет, — сказала она, шмыгнув носом. — У тебя будет много женщин…
— Куда уж нам, — сказал он недоверчиво.
Ночью, когда ей было хорошо, она так скрипела зубами, и крик ее был так мучителен, что он поначалу пугался и спрашивал. Потом привык, и когда она блаженно прижималась к нему, гладил ее плечо и шептал на ухо «спасибо».
Он уходил рано утром. Говорил «не вставай», целовал, прокрадывался на цыпочках до двери мимо маленькой комнаты, тихо надевал ботинки, оборачивался… И его всегда кидало в жар стыда. В открытой двери маленькой комнаты он встречал взгляд девочки в короткой ночной рубашке. Она сидела на кровати, свесив босые ноги, чертила пальцами по полу и, слегка наклонив голову к голому плечику, внимательно смотрела на гостя. Он неловко кланялся и уходил.
Борттехник шел по рассветному городку и думал, как это вообще понимать, и что думает о них девочка, когда за стенкой кричит ее мать. И почему утром дверь в ее комнату всегда открыта, если они закрывают ее, когда она засыпает?
Он приходил к завтраку и ел с аппетитом, в отличие от только что пробудившихся командира и штурмана.
— Опять будешь носом клевать в полете? — спрашивал командир, глядя с улыбкой, как он мечет вилкой.
…Загрузив парашютистов, набирали высоту. С каждым витком спирали утренняя земля становилась все круглее, солнце на взлете нежное и неяркое — все жарче. Борттехник закрывал глаза, и кино продолжалось с крайнего кадра, — ему показывали бледные коленки, щиколотки и пальцы, чертящие по полу…
— Мы на боевом, любовник! — будил его толчок и голос командира. — Работаем!
Борттехник открывал глаза. Он был на самой вершине лета.
Даже с таким правильным экипажем командировка все равно не избежала нештатного всплеска. Однажды вечером, когда прыжки закончились, экипаж, заправив и зачехлив борт, подошел к курилке.
— Да что ты мне втираешь! — горячился капитан команды парашютистов, майор, фамилию которого борттехник Ф. не запомнил. — Ты это вон им (он кивнул на вертолетчиков) втюхивай, они кивать будут хоть из вежливости. Но не мне! Прыгал он с семидесяти метров, орел, бля!
— Прыгал, — спокойно покуривая, отвечал начальник местной ПДС майор Емец.
— А доказать? Пиздеть, сам знаешь, не мешки ворочать! Ты хотя бы со ста прыгни!
— Ящик, — сказал Емец.
— Какой еще ящик?
— Обыкновенный. Если прыгну со ста, с тебя ящик армянского.
— Я-то поставлю! — воскликнул майор. — А кто мне поставит, когда мы тебя с континента соскребем?
— Я тебе до прыжка отдам. Нет, лучше мы мои деньги положим на мишень. Точка притяжения…
— Ты собрался еще и на точку встать? — засмеялся майор.
— А ты думал… Завтра утречком, по холодку…
— А я как бы где? — спросил капитан Коваль. — Кого, по-вашему, за жопу первым возьмут, если что?
— Не ссы, капитан, ты в ответе не будешь, я документ составлю про отработку покидания вертолета в экстремальной ситуации, все законно будет. И потом, половина моего ящика — экипажу, я разве не сказал? — хитро улыбнулся майор Емец.
Утром, пока борттехник Ф. делал предполетную подготовку, Коваль, Исхаков и Емец прогуливались вокруг вертолета.
— Как до ста снизишься над площадкой, иди против ветра, но не быстро, — говорил Емец, показывая рукой, как надо идти. И, обращаясь к Исхакову: — А ты за ветром следи по колдуну, курс против, но не в лоб, а градусов десять чтобы справа по полету поддувал… А ты, — поднял он голову к борттехнику, меряющему уровень масла в двигателях, — следи, чтобы наш майор мне ножку не подставил. Коньяк-то мы все любим…
Солнце поднималось. Перелетели на площадку. Там команда парашютистов во главе с их майором уже постелила на песок круг с мишенью, на которой пластырем был приклеен конверт с тремя сине-зелеными купюрами с профилем Ленина. Капитан парашютистов поднялся на борт, сел на скамейку. Майор Емец сидел напротив, в шлеме, затянутый в подвесную систему с одной только «запаской» на животе.
Взлетели. Набрали двести метров, начали снижение до ста с выходом на боевой курс. Емец, стоя на коленях перед открытой дверью, левой рукой держался за ручку двери, правой корректировал курс. Борттехник Ф., сидящий на своем месте лицом в салон, транслировал его жесты в командиру в кабину. Наконец ладонь майора замерла — «так держать!». Не вставая с колен, он обнял «запаску», слегка дернул кольцо, принял в руки упруго скакнувший купол, но не задержал его, а пропустил, направив чуть влево, одновременно выпадая в небо с поворотом на спину. У борттехника Ф. от неожиданности сердце ухнуло следом, он успел увидеть мелькнувшее лицо майора, на нем была улыбка.
Второй майор и борттехник Ф. — оба в страховочных поясах, — упав на четвереньки у двери, успели увидеть, как сначала тень от купола, а через секунду и сам купол накрывают мишень, купол перелетает, опадая, сворачивается, ползет, как издыхающий монгольфьер, а на круге возле мишени стоит на коленях майор Емец и машет им рукой.
— Вот сука, а?! — повернувшись к борттехнику, восхищенно крикнул майор.
Борттехник согласно кивал.
Фуражка и карта в безветренную погоду
Борттехник Ф. идет из штаба на стоянку первой эскадрильи.
Ночью прошел дождь, на дороге лужи. Пахнет мокрой тайгой — желтой и красной листвой, брусникой, мхом. Лету конец.
Только что вернулись из отпусков «афганцы», но их отправка на войну все откладывается. Поэтому, как положено после отпуска, они вводятся в строй. Начинаются плановые полеты по «коробочке» и в зону, в которых, к радости борттехника Ф., борта № 22 не участвует по причине регламентных работ.
Борттехника Ф. догоняет мотоцикл «Иж-Планета» с коляской. Рулит борттехник Гуртов, в коляске сидит борттехник Стекачев. Мотоцикл останавливается.
— Фрол, садись! — кричит капитан Гуртов. — Чего боты мочить?
Борттехник садится на заднее сиденье. Стекачев смотрит на него из коляски улыбчиво:
— Хорошо вчера бухнули?
— Не пили.
— Ну конечно! Мешки под глазами не врут!
— Мои мешки сами по себе. Это почки, — обижается борттехник Ф.
— Все болезни от недопития, — смеется Стекачев. — Ничего, армия тебя вылечит…
Они едут, огибая лужи. Справа вдоль дороги тянутся ряды колючей проволоки, за ней — центральная заправка, потом ангары ТЭЧ, потом первая стоянка. Со стоянки на ЦЗ рулит борт № 16 борттехника Мухаметшина. Правый блистер открыт, в нем видно лицо лейтенанта Вяткина, правака капитана Трудова, который сейчас и держит ручку. Лейтенанта Вяткина с его мягким круглым лицом, длинными ресницами и вечной улыбкой никто иначе как Милый не называет. Он женат, но когда к нему приходят, к примеру, из ЖЭКа, и он открывает дверь, его неизменно просят позвать кого-нибудь из взрослых.
Борттехник Ф. привстал на мотоциклетных стременах и помахал Милому рукой. Лейтенант Вяткин с готовностью ответил — он высунул из блистера руку с каким-то прямоугольником и помахал им борттехнику Ф. Тут же потоком воздуха от винта этот прямоугольник вырвало из руки Милого и швырнуло в траву. В блистер высунулась голова в шлемофоне, свесилась, начала крутиться в поисках. Из травы поднялся на хвост длинный воздушный змей, подпрыгнул и, подхваченный потоком, полетел, извиваясь, то прижимаясь к траве, то взмывая.
