четыре добровольца, — говорю я.
Все хотят быть в четверке.
— Пойдут вот эти четыре, — отказываю я остальным смельчакам.
Я объясняю задачу Архиллесу, студенту философского факультета Мадридского университета, кузнецу «маленькому» Томасу (как мы звали этого рабочего парня), крестьянину Гордильо и Торесу. Мы отвлечем внимание фашистского пулемета, а они, воспользовавшись этим, проникнут в открытые двери церкви и, поднявшись по лестнице, уничтожат гранатами всю команду пулеметчиков на колокольне.
Четверка ползет к церкви — единственному зданию городка, где еще сидит враг. Мы усиливаем огонь по колокольне. Но почему враг так бережливо расходует свои запасы? Не заметил ли он четверку? Доберутся ли они? Но вот минут через пятнадцать мы слышим сильный взрыв, и сверху, с колокольни, летят куски кирпича, обломки стен, пыль.
Пулеметы итало-германцев замолкли. В маленьком окошке колокольни, в завесе пыли, появляется Томас и громко, на весь Торрехон, кричит:
— Друзья, вот и мы!
Уничтожен последний вооруженный пункт в Торрехоне. Мы бежим к колокольне. Гордильо и Томас осторожно спускаются вниз. Они несут маленького Тореса. Он тяжело ранен.
— А философ остался там, — горестно сообщает Гордильо и показывает на колокольню.
Погиб наш герой Архиллес, храбрый боец. Дорого обошлась врагу эта смерть. Все пятнадцать пулеметчиков — немцы и итальянцы — пали от рук друзей Архиллеса.
— Теперь не сдавать город. Еще только два часа выдержки — и мы выполним приказ республики!
Мы выходим на противоположную окраину города. Два бойца бегут в деревушку Парла — в штаб командующего фронта. Они расскажут о взятии Торрехона и будут просить о помощи. Через час двадцать минут возвращается один из посыльных. Он докладывает:
— Командующий фронта поздравляет с победой и просит сообщить, что помощи не будет. Послать некого.
Два часа мы выдерживаем контратаку. Каждый домик — это форт. Мы покидаем его только тогда, когда обрушиваются стены. Так мы переходим из одного дома в другой, теснимые хорошо вооруженным и многочисленным врагом. И когда у нас не остается ни одного патрона и ни одной гранаты, мы прощаемся с Торрехоном. Батальон гранатометчиков, сдержав врага, позволил своим частям произвести перегруппировку и подтянуть свежие силы.
Возвращались той же дорогой. По пути мы встречали наших товарищей. Погибшие бойцы-динамитчики, солдаты революции, лежали безмолвно.
— Пойдемте дальше, товарищи!
Кровь течет из раны, в голове стоит непрерывный шум. Я иду впереди и вижу, как бойцы укорачивают шаг, чтобы не обогнать меня. Ноги отказываются служить, и я неожиданно падаю без сознания.
Меня несут два товарища. Очнувшись и увидев себя на руках у них, я хочу итти самостоятельно. Бойцы останавливаются. Неожиданно один из них падает. Его сразила шальная пуля. Это наша последняя жертва в этот памятный день. Мы выстраиваемся у штаба, и я рапортую командующему фронта:
— Батальон гранатометчиков прибыл в ваше распоряжение, выполнив задание республики.
Нас на машинах увозят в Мадрид. Здоровых — в Ла Пардо, раненых — в госпитали. Уже было темно, когда машина остановилась у знакомой вывески «Госпиталь Офтальмико». Через несколько минут я вижу Хулию.
— Опять к нам? — сокрушенно говорит она и угрожает мне пальцем. — Неужели во всех тех книжках вы не могли вычитать, как избежать врачей и сестер?
Сегодня медицинский персонал уже не суетится, как когда-то, в первый мой приезд сюда.
— Только не резать, — предупреждаю я хирурга. — Мне еще нужно драться, доктор, а без правой руки меня отправят к вам читчиком газет.
Он охотно обещает исполнить мою просьбу. Но в глазах старого хирурга нетрудно прочесть, что мольбы мои напрасны, а рука безнадежна. Ночью, когда меня уносят на переливание крови, дежурный врач показывает мне пакет, полученный из штаба. Пакет адресован мне. Врач вскрывает конверт и простуженным голосом читает приказ военного министра о том, что капитан батальона гранатометчиков Рамон Диестро, двадцати, двух лет, произведен в майоры.
«Я не забуду вас, товарищ профессор!»
«Дорогой профессор Бурденко! Не так давно я лежал в госпитале, далеко-далеко от Москвы, — в Мадриде. Меня привезли туда друзья — бойцы республиканской армии — с фронта Торрехона. Тысячи хирургов день и ночь стараются вырвать у смерти сынов своего народа, сами ежеминутно рискуя погибнуть у постелей больных от снарядов интервентов. Я плохо помню, как меня доставили в клинику. К тому времени я почти потерял сознание от пролитой крови. Но очнулся я, должно быть, во-время. Я услышал, что мне хотят отнять правую руку: говорили, что ампутация необходима, рана безнадежна.
На фронте в часы неудач мы говорили, подбадривая друг друга: «Победил же советский народ армии четырнадцати стран интервентов. Должны победить и мы». В госпитале я сказал себе, что если в мире существует наука, которая может спасти меня, то она может быть только в одной стране — СССР. Я приехал сюда, и не ошибся. Мои друзья будут рады и горды тем, что именно советский ученый вернул мне возможность пожимать им руки и поднимать кулаки в знак боевого приветствия. Но самое главное — это то, что я могу вернуться в ряды борцов за свободу и независимость героической республиканской Испании. А когда мы разгромим интервентов и вернемся к мирному труду и я займусь тем, чему научил меня овеянный теперь славой многострадальный Мадридский университет, я не забуду вас, товарищ профессор Бурденко, потому что пальцы моей правой руки будут держать перо.
Ваш Рамон Диестро,
командир ударного батальона гранатометчиков Центрального фронта
22 марта 1937 г. Москва. Нейрохирургический институт
В феврале я оставил Мадрид, и с тех пор я поддерживаю связь с далекими друзьями только письмами.
Луканди находится на Гвадалахарском фронте. Он командует четырнадцатой дивизией. Из старых бойцов и командиров, служивших вместе с ним в четвертом батальоне, не осталось никого, кроме Хозе Кастаньедо — старого моего товарища по университету. В Москве я получил от моей сестры письмо, которое страшно опечалило меня. Сестра писала:
«Твой друг капитан погиб в бою. Он пробирался со связкой гранат к окопу врага, когда его настигла смерть».
Сестра не указывала фамилии капитана, но мне было ясно, что речь шла о Фелисе Луканди. У меня был только один друг-капитан. В тот же день я отправил письмо своим родным в Мадрид и просил срочно сообщить о подробностях гибели моего большого друга. Несколько дней назад я получил ответ. Он меня потряс не меньше, чем первое письмо. Сестра писала не о Луканди, а о Панчовидио, который за время моего отсутствия получил звание капитана. Он погиб
