— Навряд ли, — ответил я. — Надо установить «американку», разложить шрифты… Да и материала нет.
— Не очень-то вы мобильны, — заметил бригадный комиссар. — А нам позарез необходимо печатное слово.
— Может, листовку? — нерешительно предложил я.
— Хм, листовку?.. А знаете, это еще лучше! Когда текст будет?
— Он готов.
Я показал ему незаконченную передовицу. Он тут же бегло прочитал ее и сказал:
— Мне нравится. Но не слишком ли краски сгустили?
— А разве у нас лучше положение? Правда и откровенность действуют сильней.
— Ладно, подписываю, — согласился он с таким видом, точно бросался в омут будущих неприятностей. — Сколько к ночи дадите экземпляров?
— Две тысячи, — наобум пообещал я.
— Действуйте. Листовки раздадим бойцам на наших кораблях.
Типографское имущество прибыло на двух грузовиках. Его разместили в бывшей шкиперской кладовой.
Я собрал свое «войско» и, рассказав о готовящейся переброске стрелковых дивизий на помощь Ленинграду, спросил:
— Сумеете сегодня для этих бойцов напечатать листовки?
— Дайте текст, наберем за два часа, — ответила рослая наборщица Тоня Белоусова. — Ведь так, Катя? — спросила она подругу.
— Так, — отозвалась несловоохотливая Катя Логачева, прикрывая ладошкой рот. У нее не хватало двух передних зубов, и она все время пыталась скрыть свой недостаток.
— Какой разговор! Бойцы кровь проливают, а мы что же — прохлаждаться будем? — добавила корректор Раиса Справцева. — Сделаем.
— Ну, а мы — как прикажут, — сказал худощавый тихоня печатник Архипов. — Помогите только станину развернуть.
— Тогда за работу! — скомандовал я.
Наборщицы, распаковав плоские ящики со шрифтами, принялись набирать текст листовки, а Клецко с Архиповым занялись установкой «американки».
Через два с половиной часа наша редакция стала выдавать листовки, сильно пахнущие керосином и краской.
— Хорошо, что с типографским душком, — нахваливал Клецко. — На закурку не пойдут.
Его почтальонский опыт нам очень пригодился: Клецко знал, куда и каким людям надо вручать пачки листовок, чтобы они попали на корабли, участвующие в операции.
С последними пакетами я сам отправился в Ораниенбаум.
Погрузка войск шла на всех пирсах. Затемнение строго соблюдалось. На верхних палубах не разрешалось курить даже в кулак. Нетерпеливые бойцы роптали, а опытные следили за ними и приговаривали:
— Лучше потерпеть часок, чем под обстрел попасть, да еще на воде.
Разведка противника еще не приметила погрузки. По всему южному побережью шла пальба, а на ораниенбаумской пристани еще ни один снаряд не разорвался.
Корабли принимали бойцов с вооружением и немедля уходили в залив, а их место занимали новые тральщики, сторожевики и канонерские лодки.
Я понимал, что на затемненных палубах бойцы листовок не прочтут, поэтому весь оставшийся тираж отдал политрукам стрелковых батальонов, которые переправлялись во вторую и третью очередь.
Первая ночь прошла благополучно, лишь в полдень гитлеровцы обстреляли ораниенбаумский порт. Но весьма неточно: ни корабли, ни хорошо укрытые в верхнем парке бойцы не пострадали.
16 сентября. Порывистый ветер гонит изодранные тучи. Временами хлещет дождь. Земля промокла, стоят лужи. Наступившую темноту разрывают вспышки орудийных залпов. Стреляют корабли и все северные форты.
Я знаю, что сейчас в этой воющей и грохочущей мгле, раскачиваясь на волнах, идут переполненные войсками наши сетьевики, тральщики и баржи. Всю ночь они будут переправлять войска в Ленинград. Пока переброска идет без потерь.
18 сентября. То, что нам сообщили, не решаюсь даже доверить тетради. Впрочем, если это произойдет, уже не будет тайной. Мой долг зафиксировать, как это было.
Полчаса назад Радун собрал политотдельцев и приглушенным голосом сказал:
— Мы должны быть готовы к самому худшему, хотя командование не собирается отдавать Ленинград. На случай, если немцы прорвутся в город, на предприятиях созданы «тройки» по уничтожению всего того, что не должно попасть в руки противнику. Будут заминированы заводы, мосты, крупные здания. К этому должен подготовиться и флот. Короче говоря, на каждого из вас заготовлен конверт. Распечатаете только тогда, когда получите приказ. Каждый будет отвечать за потопление конкретного корабля. Мы обязаны сделать фарватер непроходимым, ни один наш корабль не должен достаться Гитлеру.
Ошеломленные неожиданной вестью, первые секунды мы не могли вымолвить слова, ждали, что еще скажет Радун. А он стоял бледный и молчал. Наконец поднялся старший политрук Филиппов и осевшим голосом спросил:
— Куда деть команду перед потоплением корабля?
— В море возьмете только необходимых. Перед потоплением погрузите людей на катера или шлюпки, захватите оставшийся провиант и оружие. Всем нужно вернуться в Кронштадт, а если не будет такой возможности — высаживайтесь на берег и действуйте самостоятельным отрядом. Задача: уничтожить больше живой силы противника. Под руинами Ленинграда должна погибнуть армия оккупантов.
Других вопросов не было. Мы разошлись с тяжелым чувством на душе. Каждый понимал, что критический момент может настать в любой час. Надо к нему подготовиться.
Вернувшись, я разобрал и смазал маслом пистолет. Собрал весь запас патронов. Что же еще захватить с собой? Тетрадь и блокнот. Их я заверну в резиновую маску противогаза и буду носить в сумке. Еще понадобятся спички и папиросы. В случае беды — нормы снабжения сократятся. Надо бы добыть сухарей или галет. Поговорю об этом на корабле.
20 сентября. Вчера на Котлин упали первые бомбы. Одна разорвалась невдалеке от Петровского парка. Осколком убило школьницу, которая смотрела в окно.
На «Марат», стрелявший с канала по берегу, напала авиация. На борту линкора разорвались бомбы. Но он пришел в Кронштадт своим ходом. Здесь будет ремонтироваться.
21 сентября. Прошло только три месяца войны, а такое ощущение, что мы воюем давно. Очень уж много было тревог, бессонных ночей, обстрелов и бомбежек. Мирная жизнь и покой вспоминаются как нечто далекое, несбыточное.
Кронштадт с его фортами мешает немцам продвигаться к Ленинграду. Гитлер отдал приказ: «Сравнять остров Котлин с водой». Сегодня мы ощутили действие этого приказа.
С утра верстался номер многотиражки, посвященной итогам трехмесячной борьбы. И вдруг в репродуктор послышался голос местного диктора:
— Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всем в укрытие!
Мы слышали не раз подобные призывы, поэтому не кинулись в убежище. Петровского парка, а остались работать в здании.
Вскоре послышалась частая пальба зениток и гудение моторов. Шум нарастал, надвигался… Я выглянул в окно — и увидел наползавшую с моря тучу черных крестов. Это были «юнкерсы» и «мессершмитты». Их было много. Они шли волнами…
Грохот зениток стал таким, что казалось, будто рушится раздираемое над головой небо. С противным воем и свистом посыпались бомбы. Я отпрянул от окна и крикнул своему «войску»:
— На улицу! В здании задавит обломками…
Мы выскочили во двор. И тотчас же попятились под навес у входа. Сверху падали горячие, зазубренные осколки зенитных снарядов. Они звякали о булыжник, разбрызгивали лужицы.
Многие овровцы жалели, что своевременно не укрылись в земляных щелях парка. Теперь туда не пройдешь, свалят осколки.
А черные самолеты, как стаи воронья, продолжали кружить над Кронштадтом.
В угол парка упала бомба огромной силы. Воздушной волной всех нас повалило… Когда я вскочил на ноги, то увидел, как через каменное здание перелетела во двор добрая треть ствола расщепленного дерева, вырванного с корнем. Кора на нем висела длинными вожжами, а ствол белел, как обнаженная кость.
Плохо человеку, когда он не у пулемета и не у пушки, а вынужден, изнывая от ожидания, вслушиваться в свист бомб и думать: «Вдруг не убьет, а лишь поранит, сделает уродом или калекой на всю жизнь. Лучше смерть, но какая бесславная и бессмысленная!»
Налет длился минут пятнадцать, а нам он показался изнурительным часом. Наступившая тишина не могла успокоить возбужденного сердца.
Вернувшись со двора, мы увидели в типографии разбросанную бумагу и перевернутый верстак. Все покрывали известковая пыль и обломки обвалившейся штукатурки. Стекол в окнах не было, они начисто вылетели.
Осколками стекла и штукатурки повредило шрифты в подготовленной к печати полосе. Девушкам пришлось вооружиться шильями и выковыривать изувеченные литеры, заменять их новыми.
Ходивший на разведку Клецко вернулся с невеселыми вестями.
— Обеда сегодня не будет, — сообщил он. — Нет ни воды, ни света. Все, что варилось и жарилось, — пойдет в помойку. Сейчас только унесли двух коков. Во время налета они смотрели в окна. Одному осколком стекла вышибло глаз, другому лицо порезало. В открытые котлы и противни тоже попало стекло. Обед выдадут сухим пайком…
