Настал грозный час расплаты с лютым врагом. Приказ дан. Вперед всесокрушающей лавиной, славные воины!
…Вперед, советские богатыри, за честь и свободу нашей Родины!
Военный Совет фронта, ноябрь 1942 года».
— По самолетам! — дал команду Зорин.
С пронзительным воем падал наш горящий бомбардировщик. Падал прямо в Дон. Со страшной скоростью близилась зеленая лента реки и горбатые, припорошенные снегом береговые холмы.
Метрах в пяти от воды летчику удалось вырвать самолет из крутого падения. Бомбардировщик дернулся вверх, потом ткнулся в крутой берег и, резко заскрежетав фюзеляжем по склону холма, замер. Из кабины самолета выпрыгнули Дружинин и Пылаев и побежали к реке. Через несколько минут за их спинами раздался взрыв.
— Жалко машину… — вздохнул Дружинин.
Друзья огляделись. На восточном берегу Дона тянулся полосой лес, а чуть левее, извиваясь змеей, уходил вдаль Хопер. Там строили переправу. Ветер доносил голоса людей, ржание лошадей, рокот подъезжающих к переправе танков.
— Ну что, Гриша, пошли, — проговорил Пылаев.
— Давай отдохнем малость, руку мне перевяжешь, а то смотри, крови уже полный рукав.
— Тьфу ты, как же это я… Давай, давай…
— Помнишь, как немцы переправились через Дон и рвались к Волге? — задумчиво сказал Дружинин. — Тяжелое было время…
Он вспомнил, что где-то здесь на правом берегу Дона Колосков похоронил своего штурмана. И, повинуясь какому-то душевному движению, тихо сказал:
— Вот мы и вернулись, Борис.
— Ты о чем? — удивился Пылаев.
— Вспомнил Банникова. В этих краях его убили… На руках Якова умер. А Якова тяжелораненого разведчики подобрали и привезли в госпиталь, — после паузы он продолжал: — Якова я перед самым вылетом видел. Он собирался к командиру дивизии. Родные у него в этих краях. Думал разрешение взять, слетать к старикам.
— А разрешат?
— Разрешат. Летчиков хватает.
В небе послышался ровный гул. Большой отряд наших самолетов шел на запад. Могучие машины летели строгими рядами, как-то спокойно, неторопливо, уверенно.
Дружинин проводил их взглядом, и опять его мысли вернулись к погибшему другу.
«Эх, Борис, Борис! Дожить бы тебе до этих дней… Невыносимо думать, что унес ты с собой в могилу горечь тех дней нашего отступления, наших поражений. Конечно, в победу ты верил, как и все мы. Но одно дело верить в нее, и совсем другое увидеть ее своими глазами, увидеть много наших самолетов в нашем небе…
Некоторое время спустя летчики двинулись к переправе. На полпути их нагнала легковая машина. Из кабины выпрыгнул высокий военный.
— Молодцы, ребята, — сказал он. — Приношу благодарность от всей дивизии, — и, пожимая летчикам руки, продолжал: — Я полковник Донской, командир дивизии. Видел, как вы с врагом расправились. Здорово нас выручили. Попали мы в переплет. На середине реки застряли, ни назад, ни вперед, а он знай садит… В гости надо бы вас всех пригласить — попотчевать, да сами знаете, некогда. Скажите, кого благодарить? — спросил полковник, вынимая блокнот.
— Партию большевиков.
— Крепко сказано, а вспоминать о ком же?
Пылаев улыбнулся.
— Вспоминайте летчиков-гвардейцев. Полковник обнял летчиков, потом вскочил в машину и, взмахнув рукой, уехал.
Летчики долго смотрели ему вслед, а потом Пылаев тронул Григория за плечо:
— Пойдемте, товарищ капитан, — сказал он. — У нас сегодня заседание комсомольского бюро. Шеганцукова в кандидаты партии рекомендуем.
* * *
С высоты ста метров Яков внимательно смотрел вниз. Сейчас должно было быть Крамово, местечко, освобожденное нашими войсками сегодня ночью. В Крамове жили родные Якова. Сегодня утром он попросил Зорина позволить ему навестить родных. Он был уверен, вернее, уверял себя, что они живы, что ничего недоброго не случилось с ними. Подполковник разрешил, но только вечером, когда полк перелетит на новый аэродром.
Яков летел с инженером наместо новой стоянки самолетов, смотрел вниз, узнавал родные места… Внизу белели меловые горы, широкие поля, заросшие бурьяном… А вот и Крамово. Здесь его родина. Первые радости, первая любовь… Где-то сейчас та, которую он впервые поцеловал вон в той рощице за мостиком?
якоб сделал круг над местечком… Крамово было разрушено. И в который раз за время войны в сердце Якова вместе с болью, вместе с жестокой тревогой вспыхнула ненависть к врагу. К тем, кто превратил цветущую степь в бесплодную, к тем, кто шахты, лежавшие там внизу, сравнял с землей, к тем, кто украл у миллионов не только радость, но и жизнь…
В полдень бомбардировщики прилетели на новое место базировки, и экипажи, получив задание, с хода улетели преследовать вражеские наземные войска. Колосков отправился в Крамово.
Вот она, когда-то широкая, нарядная, оживленная улица Ленина, центральная в поселке. Вместо домов — груды битого кирпича. Не доходя угла Советской, возле большого уцелевшего здания Яков остановился. За этим углом должен быть дом, где он родился. Что там его ждет? С замирающим сердцем Колосков шагнул за угол. Дом его был разрушен. Среди развалин бродил какой-то старик. Срывающимся голосом Яков спросил его:
— Дедушка, а где же хозяева?
Старик обернулся, и Яков узнал своего отца. Тот смотрел на него неподвижным взглядом куда-то в пустоту.
Какое-то мгновение они молча стояли друг против друга. И Яков понял: отец слепой.
— Батя, батя, — захлебнулся Яков, обнимая отца.
— Яша, Яшенька… Жив, жив.
Не разжимая объятий, они сели на порог разрушенного дома.
— Мама жива? А брат? — спросил Яков.
Отец помолчал. Потом с трудом заговорил:
— Страшные дни, сынок, пережили… Мама померла от тифа. Костюшку немцы схватили, связали, бросили в вагон, отправили неизвестно куда. Не захотел он покориться немцам, выпрыгнул на ходу. Часовой вдогонку бросил гранату. Утром добрые люди подобрали Костю… мертвого.
Прислонившись к отцовскому плечу, Яков беззвучно рыдал.
— Фашисты пришли в наш поселок утром… Начались обыски, грабеж, убийства… За то, что я отказался идти работать, меня били головой о стену… От этого я, наверное, и ослеп…
Отец и сын долго молчали, переживали свое горе.
— Танюша, как только узнала, что я ослеп, с матерью переехала к нам, — снова заговорил старик. — Не знаю, что бы я делал без этих людей.
— А где сейчас Таня?
— Работает в Совете.
В небе четким строем шла эскадрилья наших самолетов. Полк возвращался с выполнения боевого задания.
— Наши… Много их? — тихо спросил старик. — Много, очень много, отец, — ответил Яков.
— Это хорошо. Уж мы ждали, ждали. Вот и дождались. Теперь жить станем. Шахты восстановим, работать будем… Больше уголька дадим, и жизнь посветлеет…
* * *
Дружинин переходил разбитую городскую площадь, когда звонкий девичий голос окликнул его:
— Дружинин! Гриша!
Капитан остановился.
— Таня Банникова! Какими судьбами?
Они крепко обнялись.
— Я сейчас с работы спешу на аэродром, куда Яша с отцом пошли. А Борис с вами? — беспорядочно говорила девушка… — Что же ты молчишь? — Таня вгляделась в лицо капитана и упавшим голосом коротко спросила: — Когда?
— В 1942 году. Около Дона. Яков похоронил его.
Они долго молчали. Дружинин не умел утешать. Да и чем он мог утешить девушку?
— Мертвых не вернешь, Таня. Как ни больно, это так. Но они с нами остаются… Ни ты, ни я, ни Яша, ни другие Бориса не забудут… А ты как жила здесь?
— Разве мы жили? — горестно усмехнулась Таня. — Маму немцы дважды вызывали в гестапо, она отказалась сообщить, где похоронен Чугунов…
— Чугунов? Наш комиссар! — перебил Григорий.
— Да. Он был сбит над лесом за Холодной горой. Туда мама с тетей ходили за дровами. Они нашли Чугунова и принесли его домой. А у нас в это время жил Константинов. Помните, вы с ним приходили к нам, еще когда в училище были?
— Константинов! Как он к вам попал? — воскликнул Дружинин.
— Это уже иная история. Так вот, этот Константинов вскоре после похорон комиссара исчез. Маму вызвали в гестапо, спрашивали о Чугунове и Константинове. Били ее очень, потом отпустили. Мы сразу же уехали из Харькова в Крамово, ближе к Яшиным родным. У них ведь тоже большое горе. Вот так, Гриша… Все сразу не расскажешь. А сейчас ты прости, Гриша, я спешу на аэродром, к Яше.
— Пойдем вместе, мне тоже туда.
Не доходя аэродрома, Таня увидела впереди двух мужчин. Они шли очень медленно. Один из них, высокий, стройный, в летной форме, бережно поддерживал другого, который едва передвигал ноги.
— Яша! — вскрикнула она. Летчик обернулся, рванулся к ней.
— Таня, Таня, моя Таня! — твердил он, обнимая ее.
