Весь наш быт, с «обсосами», разборками, «интернациональной» дружбой, «отеческой любовью» отдельных офицеров, всё это я бесстрастно фиксировал в своем блокноте, не предвидя, что кто-то может также прочитать мои откровения.
В одних из воскресных дней после построения на обед дежурный по полку задержал меня. Его внимание привлекла оттопыренная гимнастерка, где хранился мой блокнот.
— Так, боец. Быстро достал чё ты там спрятал, — прохрипел седой капитан.
Пришлось отдать блокнот офицеру. Вскоре мой дневник оказался в руках майора Шепетова (он командовал нами, пока часть воевала в Афгане). На следующий день меня вызвали к майору.
Он очень разозлился, прочитав мои художества. Особенно его рассердило, что офицеров я называл «шакалами».
— Ты кого «шакалами» называешь, урод?! Сгниешь на «киче»! — кричал он мне, лицо его багровело.
После тридцатиминутной истерики он неожиданно отдал мне дневник. Видно, ничего компрометирующего там не нашел, а раздувать историю о положении в части не хотел, себе дороже будет. Будет проверка, и его накажут.
Он протянул мне красный блокнот, сказав при этом: «Сожги быстрее. Пошёл вон!»
Я пообещал себе больше ничего не писать в армии. Второй раз наступаю на те же грабли. Из-за «дембельского» блокнота в учебке нажил себе неприятности, и здесь то же самое. Зайдя в один из пустующих ангаров на аэродроме, где когда-то базировались бомбардировщики, я сжёг свои труды. Мысленно ругал себя: «Тоже писатель нашелся!» Но неприятности на этом не закончились.
После отбоя меня разбудили, и я пошел на разборки в бытовку. Там тусовались «корейцы» и «борцы».
— Ты чё тваришь, урод! Ты чё пацанов «шакалам» подставляешь, ты чё все наши самоходы описываешь, писака! — злобно шипел Кирилл Грибанов.
Меня окружили со всех сторон, чувствовалось напряжение.
— Я вел дневник для себя, — ответил я как можно спокойнее.
— Гриб, оставь его, — вдруг сказал Олег Гордый. — Сувер — пацан правильный. Хоть он и накосячил, но это по недосмотру. Что, никто не мог пацану подсказать, чем это могло закончиться?..
Разборка благополучно закончились, и я пошел спать.
З
ёма
Осенью к нам в полк начало прибывать новое пополнение. У меня было обостренное чувство землячества. Я ждал своих земляков, с Алтая и даже со всей матушки Сибири. Все сибиряки — мои земляки. Но прибывали, к моему разочарованию, с Украины, Ульяновска, Ставрополя и т. д.
Подойдя как-то вечером к очередной партии прибывших солдат, расположившихся в казарме, я подошел к ним, крутя на правой руке кожаный ремень. Верчение ремнём (ключами, другими предметами) было признаком привилегированного положения (низшие слои не могли себе этого позволить, за такую «борзоту» их могли наказать), к тому же это даже успокаивало. Крутить в руках какой-то предмет, как жевать жвачку, — дурная привычка.
— Из Сибири кто есть? — спрашивал я вновь и вновь. В ответ гробовое молчание. На меня испуганно смотрели несколько украинских хлопцев, непонимающе хлопая своими глазками.
И вот однажды я встретил своего земляка. Это был Саша Лапкин из Новосибирска. Новосибирск от Барнаула отделяет пара сотен километров, значит — земляк. Я был рад увидеть своего земляка за тысячи километров от дома. Обнял его, представился. Правда, Сашок выглядел каким-то флегматичным. Особой радости не проявлял, молчал, тупо уставившись в пол. «Наверное, еще не совсем обвык, трудно привыкнуть к этому дурдому», — подумал я. Мы вышли с ним поговорить на казарменную лестницу около входной двери.
— Слушай, Саня, расклад здесь такой: грязную работу не делай — пол не мой, носки чужие не стирай, пайки из столовой не носи. Будут проверять в каптёрке — ничего не делай, будут прессовать — зови меня. Ничего не бойся, нужно будет — врежь кому-нибудь по рогам, я встряну. Главное — не бойся, будешь ссать, тебя здесь растопчут. Ты понял?
Сашок покорно закивал головой.
Но наш разговор впрок ему не пошел. Через несколько дней я увидел его: он нес чью-то пайку в каптёрку, затем замечен был с грязной тряпкой в умывальнике и, наконец, стирающим чужие носки. Все сделал точно наоборот, молодец!
Подойдя к сгорбившейся фигуре Лапкина, меланхолично стирающего носки, я лишь сказал:
— Рожденный ползать летать не станет. Хочешь существовать здесь, твое дело. Когда я сюда прибыл, мне никто не помогал, никто не объяснял. Поздравляю, отряд чморей пополнился тобой… Короче, будут спрашивать, откуда родом, ответишь из Москвы или Ленинграда, или еще откуда-нибудь. Забудь, что ты родом из Сибири. Понял?
«Лапа» услужливо закивал головой. Выходя из умывальника, я столкнулся с Каримановым, крутившимся здесь.
— Слющай, Сувэр, сматру я на тэбя, ти на русскаго совсэм не пахожь.
— Одолели вы меня уже! С чего ты взял? А на кого я похож, на японца что ли?
— И фамылия у тэбя наща, азербайджанская. Сувэров — это переводится как водонос, су — это вода, вер — носить. Значит, водонос. И еще груд у тэбя волосатая, как у настоящего мужика. И ваобще не пахожь ти на русскаго.
Я вышел, махнув рукой. А может, и впрямь я не русский? Да нет, русский, и этим горжусь.
«Ласковый май»
Ноябрь 1988 года. Вечер. В казарме суета, своим ходом идёт обыденная солдатская жизнь. Кто-то сменился с наряда, кто-то пришёл с работ, дикие крики, разборки — всё как обычно. Проходил очередной день моей службы.
За окном медленно падал снег, стекла немного заиндевели, морозец разукрасил их необычайно красивыми узорами. Вдруг я услышал незнакомую песню. На кроватях развалились Олег Гордый и его команда, слушая музыку и негромко о чем-то переговариваясь. Из старенького магнитофона доносились слова: «Немного теплее за стеклом, но в злые морозы вхожу в эти двери словно в сад июльских цветов. Я их так хочу согреть теплом, но белые розы у всех на глазах целовать и гладить готов…»
Эти слова и музыка вдруг перенесли меня в совершенно иной мир. Там, где живут красивые девушки, кто-то их любит, даря белые розы; мир, где можно «цивильно» покушать и одеться, заниматься спортом, ездить на своем автомобиле, ходить в рестораны, но самое главное — быть во многом свободным в своем выборе. Там, на гражданке, без меня протекала другая жизнь, проходила без меня. Девушки меня не ждали, не знали, забыли. Взгрустнулось немного, и показалось, что всему миру я безразличен.
Мои мысли прервал вопрос Грибанова:
— Что, нравится? Это новая модная группа.
— Как она называется?
— «Ласковый май».
— Как, как? Ласковый кто?
— Ласковый май.
Так я услышал записи ставшего известным в то время певца Юры Шатунова. Я не знал, что он был уже сверхпопулярен, собирал огромные стадионы зрителей, и тысячи девушек были от него без ума. Эта нехитрая музыка стала тогда для меня символом праздника, свободы, перемен.
Услышав эти мелодии уже на гражданке, я часто вспоминал тот вечер в казарме, серые будни, тоску по дому и огромное желание хоть на миг попасть в тот сказочный (как тогда казалось) для меня мир под названием — гражданка. Я не был дома уже год, и не видать мне отпуска было до самого дембеля. Во всём есть свои плюсы: наверное, побывав дома, больше будешь скучать. А может, я сам себя так успокаивал?
«День рожденья — только раз в году…»
10 ноября 1988 года мне исполнилось 19 лет. Вечером 9 ноября в казарму забежал дневальный с криками: «Тревога, тревога!» В ответ послышалась брань, кто-то запустил сапогом, многие подумали, что это прикол. Но это была не шутка — из Хабаровска прибыла комиссия, чтобы проверить нашу боеготовность.
Постепенно раскачавшись, получив оружие, мы убыли на стоянку самолетов. Там вовсю шла суета. Вскоре начались полеты, продолжавшиеся ночь и почти весь день, было израсходовано огромное количество боеприпасов. Я переворотил тонны металла, очень устал. Так отметил свой день рождения.
У озера Ханка находился наш полигон, туда летали наши штурмовики, где осуществляли бомбометание, стреляли по наземным целям из пушки, выпускали снаряды. Рядом был наблюдательный пункт, где находились офицеры.
Один из молодых летчиков неудачно отбомбился: 100-килограммовая бомба взорвалась рядом с КП. Ударной волной разбило окна, кто-то поранился стеклом. Но, слава Богу, жертв не было. Проверяющий был взбешен. Он долго ругался и был очень недоволен.
Комиссия вскоре уехала, командир полка был наказан, и нам, конечно, досталось. Репрессии, репрессии, но вскоре всё улеглось. День рождения получился на славу.
И хотя меня никто не поздравил (не припомню, чтобы командование какого-нибудь поздравляло с днём рождения), настроение было отличное.
Время после моего дня рождения проходило быстро, и вскоре уже наступил новый 1989 год.
