– Кто же это?
– Степа Кузин, прихвостень немецкий. Недавно перевели его старшим полицаем то ли в Извару, то ли в Волосово. И второй из репольских кто-то был. Бабы про Германа шепчутся, – говорила бабушка. Она левой рукой ловко вытягивала нить из кудели, а правой раскручивала косо поставленное веретено.
Мне было приятно смотреть на ее слаженную работу.
– И за что же так дядю Петю? – продолжал я спрашивать.
– Да ни за что! Не коммунист, не еврей, не партизан. Справедливый мужик был, набожный. Люди его председателем колхоза избрали. Строг был. Часто Степку ругал за лень да прогулы. А теперь этой мрази можно всласть издеваться над человеком, похваляться перед фашистами.
– А синий он почему? И ящик вместо гроба?
– Так в лесу его в яму с соляркой бросили, с камнем на шее. Две недели искали. Только когда обмелела яма, то по торчащей голой ступне и нашли беднягу. Наскоро сколотили ящик – не до гроба тут. Надо скорей схоронить, пока немцы или Степка не спохватились, – закончила бабушка. Помолчала, вздохнула. Отложила веретено. Потом поднялась, пошла зажигать лучину.
После разговора с бабушкой многое стало понятно. А раз понятно, то не так страшно, как было утром. Я стал щипать лучину для растопки печки. Мне было очень жаль несчастного дядю Петю.
И кота его рыжего жалко.
***
Но неприятности в этот день еще не закончились. Было уже совсем темно, когда пришли Дуся и Федя от Германа. Сердитые, мрачные.
– Что так поздно? – спросила бабушка.
Федя со злостью бросил куртку на лавку, а Дуся расплакалась.
– Да скажите толком, что случилось? – встревожилась бабушка.
– Все! Подыхать будем с голоду! – выпалил Федя. – Герман с нами расплатился. За все лето. Зерна обещал за работу, картошки, гороху. А расплатился рублями советскими, – и Федя швырнул пачку денег на стол. – Кому нужен теперь этот мусор? Что на него купишь?
Бабушка обняла Дусю, и вместе они заревели на разные голоса.
– Чего заскулили, завыли? – прикрикнул на них Федя. – Самое страшное еще впереди. Оставьте слезы на зиму голодную.
Федя, хоть и было ему только пятнадцать лет, говорил как взрослый мужчина, как хозяин в доме. Таким он мне очень понравился. Женщины его послушались, вытерли слезы. Бабушка стала на стол собирать. Федя сел на лавку. Достал кисет с махоркой, скрутил цигарку. Затянулся открыто, никого не стесняясь. А женщины не перечили ему по такому случаю, понимали его.
После ужина он опять закурил. Раздумчиво произнес:
– Я этому гаду, отродью кулацкому, так не оставлю. Теперь со своим другом (он кивнул на топор у печки) пойду к нему за расчетом. И усадьбу спалю.
Дуся и бабушка застыли от ужаса.
– Что ты, Феденька! Бог с тобой! – первой опомнилась бабушка.
– У Германа есть охрана, – добавила Дуся. – Говорят, два эстонца с автоматами его стерегут.
Бабушка увела меня спать в другую комнату. Через закрытую дверь еще долго слышались неразборчивые голоса, чей-то плач. Видимо, уговорили Федю не делать глупости.
Феде понадобилось что-то в бане поправить. Он почесал затылок, подумал, обратился ко мне:
– Витя, сходи-ка ты к Дунаевым. Попроси у Михаила плотницкий уровень на денек.
Я не знал, что такое уровень. Боялся забыть это слово. Стал на ходу придумывать слова, созвучные с ним: ровень, ревень, деревень, дуровень. Но все они казались непригодными для запоминания.
Бабушку Дуню я не видел с тех пор, как мы пришли из Заречья. А крестного, его жену и девчонок с позапрошлого года не видел. Как-то встретят они меня, думал я.
Неожиданно возле их дома увидел три мотоцикла с колясками. А в глубине огорода несколько солдат копали длинную яму и укладывали на подпорки толстую жердину у самого края ямы.
Никак они готовят уборную, подумалось мне.
Я осторожно вошел в избу. За длинным столом сидели четыре солдата в нательных рубашках. Они хохотали и резались в карты. Тут же, на столе, были выпивка и нарезанная колбаса. На полу, между столом и русской печкой, лежала солома. Видимо, на ней спали солдаты и не убрали на день. Бабушка Дуня хлопотала у печки. Вдруг один из солдат привстал над скамейкой, громко выпустил газ и опять сел как ни в чем не бывало. Будто и не было в избе ни его товарищей, ни меня, ни бабушки.
Мы с ней переглянулись, усмехнулись на эту выходку и пошли в другую комнату. Там она поцеловала меня, спросила:
– Как ты там приживаешься у бабы Маши?
– Ничего, спасибо, живем потихоньку. От мамы есть какие-нибудь весточки? – спросил я в ответ.
– Пока нет никаких вестей. Я тоже волнуюсь за них. Как-то там Настенька управляется с бабой Фимой да с Тоней? Чем они кормятся? – вслух размышляла бабушка Дуня. – А ты к нам по делу зашел или как?
– По делу, по делу. Не волнуйся, – ответил я. А сам подумал: могли бы и в гости позвать за эти три недели. – Меня Федя послал за… за… Вот слово забыл как назло. Ревень, деревень, дурень. Вспомнил! Дуровень мне нужен какой-то!
Бабушка пожала плечами:
– Дуровень, дуровень… Не знаю слова такого.
Из маленькой третьей комнатки вышли Оля и Нина – самые младшие мои тетушки, мамины сестры. Молоденькие, красивые.
– Уровень ему нужен, плотницкий уровень, – сказала Оля. – Ну здравствуй, племянничек. Как ты здорово вырос-то! – поздоровалась она со мной.
– Так нет Михаила дома. А Сима не даст без него, – заявила бабушка.
Я понял, что пора уходить. Но спросил из любопытства:
– И давно у вас немцы в доме?
– Второй день стоят. А сколько пробудут, не знаем, – ответила Оля. – Люди говорят, что истреблять партизан понаехали. Пока что истребили двух кур последних. Другой скотины нет у нас.
– Видимо, долго пробудут, раз в вашем огороде уборную строят.
– Это ты точно подметил, – согласилась Оля. – У Калиновых они четвертый день на постое. Яму такую же вырыли. Вчера ходила за водой к ним на колодец, так видела: сидят на жердочке пятеро по нужде, как птички на проводе. На губной гармошке играют. Никого не стесняются – ни детей, ни женщин. Нас за людей не считают.
– А еще у кого стоят немцы?
– Да вот, за речкой, у самой дороги. Там и кухня полевая, и начальство ихнее. Туда и Ванька Калинов бегает – выслуживается за кормежку.
Оля помолчала полминутки. Сказала:
– Ладно, Витя. До свидания. Мы с Ниной пойдем в свою комнатку, – и добавила шепотом: – От немцев прячемся – боимся на глаза попадаться. И Михаила не будет, пока немцы в доме. Хоть и белобилетник он, да мало ли что взбредет им в голову.
Я тоже попрощался, так же тихо прошел мимо шумных солдат на улицу. Тоскливо было на душе. Тяжело теперь молодым, думал я, в своем доме приходится прятаться. Вспомнились слова песни: «И врагу никогда, никогда-никогда не гулять по республикам нашим!..»
***
Вскоре выпал снег, окрепли морозы. Немцы из деревни убрались. Прошел слух, что усадьбу Германа спалили, а его самого застрелили и повесили вверх ногами. То ли уцелевшие партизаны это сделали, то ли обиженные Германом наемные батраки. Бабушка Маша думала на Федю, но он божился, что непричастен к расправе над Германом, так как был занят починкой бани.
Дни становились все короче, ночи – длиннее. Мы перешли на освещение лучиной. От скуки было некуда деться. Книг в Реполке не держали. Мальчишек-ровесников я в деревне не знал, да их, похоже, и не было. Знал я только Ивана Калинова. Но ему было уже 13 лет и дружил он с немцами – прислуживал на кухне у них за кормежку. Как-то в разговоре он и мне предлагал ходить на немецкую кухню – дров наколоть, воды с реки принести, кур ворованных ощипать. Но я отказался и Ваньки с тех пор сторонился. Словно чувствовал, что нельзя от врагов брать подачки. Не к добру это.
Федя видел, как я скучаю. Решил сделать мне пугач. Из деревянной колобашки он выпилил ножовкой корпус нагана с деревянным стволом. Потом раскаленным длинным гвоздем прожег дыру на всю длину ствола. Отдельно выстрогал ударник в виде шомпола.
Резинкой, вырезанной из противогаза, соединил его с корпусом. Ударник оттягивался и цеплялся за уступ на рукоятке пугача, а в ствол вставлялась горошина. Большим пальцем правой руки он аккуратно снимался с уступа, и следовал выстрел. Горошина летела метров на десять-пятнадцать.
Вот это был настоящий подарок! Я нашел большой лист бумаги, нарисовал на нем круги-мишени, приклеил на стенку шкафа и стал довольно метко стрелять. Но радость моя была недолгой. Бабушка увидела, что я стреляю горохом, всполошилась.
– Ах вы негодники! – накинулась она на Федю, снабжавшего меня. – Так весь горох расстреляете, а что зимой есть будем?!
– Бабушка, не волнуйся. Я соберу весь горох с пола, – заступился я за Федю. – Вот я вижу одну горошину на полу, а там – другая, третья.
– Давай-давай, рассказывай мне сказки. Из ста нашел две горошины – и радуешься. Нет уж, лучше я запру горох на замок – целее будет.
А заменить сухой горох было нечем. Ни камушков мелких, ни дробинок охотничьих не было.
