— Нет, не надо! Набирай высоту и держи курс к линии фронта!
Я нехотя дал газ, перевел машину в набор, но распущенный парашют Воинова не давал мне покоя.
— Сашок, давай все же сядем.
— Нет, не надо: набирай высоту и иди к линии фронта. Ерунда, все будет хорошо!
— Тогда свяжи хоть купол стропами, чтобы не вырвало парашют из кабины.
— Это можно.
Вижу: он снял с себя подвесную систему и начал аккуратно заматывать белый шелк.
К счастью, полет наш прошел благополучно. Но я подумал тогда о Воинове: «Какой решительный и смелый товарищ. Главное для него — выполнить боевое задание. С таким можно воевать!..»
Когда я летал над Украиной, много раз пересекая могучий Днепр, то часто вспоминал знаменитое гоголевское — «Чуден Днепр…» Он действительно чуден, если смотреть на него с высоты птичьего полета. В Белоруссии своя главная река — широкий привольный Неман. Он так же прекрасен, как и Днепр. Сейчас, перелетая через широкую голубую ленту, мысленно произношу: «Здравствуй, наш родной Неман! Вот какой ты красавец! Встречай своих освободителей!..»
— Коля, а Неман такой же, как Днепр, только чуть поуже. Правда, белорус? — спрашивает Воинов, словно подслушав мои мысли.
— Да, Саша. Смотрю вот на родные места — так и хочется смазать фашистам «мокрай трапкай по бруху». Когда мы, гомельские, учились в Тамбовской школе и смешивали белорусскую мову с русским языком, то москвичи и ленинградцы быстро научили нас говорить правильно!
Я поворачиваюсь к нему и вижу его не закрытые кислородной маской веселые глаза.
— Сашок, спроси у Петра, хорошо ли у него кислород подается?
— Баглай, как себя чувствуешь? — спрашивает Воинов, нажав кнопку самолетного переговорного устройства.
— Хорошо. Кислород подается нормально. Держу связь с аэродромом.
— Передай, Петро, погоду: высокослоистая облачность пять баллов, видимость двадцать пять километров, температура на высоте минус двадцать восемь градусов.
— Передаю.
— Смотрите за воздухом, — вступаю я в разговор.
— В воздухе спокойно, — отвечает Воинов.
— Понимаешь, Саша, люблю я русский язык, — продолжаю я начатый разговор. — В наших белорусских городах многие говорят по-русски. Нет языка краше русского! А песни больше украинские люблю. «В огороде вэрба рясна, там стояла дивка красна…» Эх, до чего же хороша песня! Когда поют украинские песни, мне от радости хочется плакать…
— Да, песни на Украине что надо, Коля… А почему у тебя фамилия украинская?
— Сосед был украинцем!..
Воинов, смеясь, показывает рукой вперед и говорит:
— Вот уже линия фронта, так что хватит болтать. А немецкий ты изучал в школе?
— Пять лет изучал. Помню только одно предложение: «Дэр онкель Петэр ист тракторист» — «Дядя Петя — тракторист». На фронте усвоил «Хенде хох!» и «Гитлер капут!». Дойдем до Германии, а по-немецки говорить не умеем. Наверное, пора взяться за немецкий.
— Да, скоро где-нибудь в Инстенбурге будет наш аэродром.
— Это обязательно будет, так же, как то, что сегодня взошло солнце.
Выполняем задание. Я захожу на цель, а Воинов фотографирует объекты.
Над Гердауэном, Гумбинненом и Инстенбургом сильно бьют зенитки. Когда налетаешь на облачко разорвавшегося впереди снаряда, в кабине чувствуется сильный запах сгоревшего тротила. Захожу на фотографирование так, что одним заходом «беру» станцию и аэродром.
— Баглай, передай: на аэродроме Инстенбург восемьдесят пять разнотипных самолетов. На станции двенадцать железнодорожных составов, — дает команду стрелку-радисту штурман.
— Понял, передаю. Саша, с бетонированной полосы пошла на взлет пара истребителей. Смотри за ней.
— Вижу. Командир, возьми курс сто восемьдесят градусов, — говорит спокойно Воинов.
Мог ли я тогда знать, что после перебазирования на следующий аэродром погибнет Воинов, погибнет Баглай. И Пети с Сашей не будет… Конец августа. Перебазируемся в Литву, на аэродром Мокштово. Мы уже привыкли к частой смене аэродромов. Это хорошо. Это говорит о том, что немцы драпают слишком быстро.
Аэродром Мокштово особенно запомнился. Возможно потому, что во время базирования на этом аэродроме я потерял много боевых товарищей. Из Мокштова уехал на службу в Москву командир полка Валентик.
Литовская земля очень гостеприимна. Летный состав, так же как и в Чеховцах, живет в большом деревянном здании. В трех его комнатах двухэтажные нары. Мы так привыкли к нарам, что кажется, ничего лучшего на фронтовом аэродроме и не придумаешь. Да нам лучшего и не надо! Плохо только то, что часто пустеют на них места. Нет-нет и посмотришь на матрац, покрытый байковым одеялом, на подушку, наволочка которой слегка потемнела, увидишь небогатые личные вещи: мыльницу, зубную щетку, бритву с чашечкой и помазком, чемодан, в котором хранятся фотографии, книги, письма… И крепче сжимаются кулаки от ненависти к фашистам.
Вот так как-то сразу опустели в Мокштове места летчиков Василия Коваля и Николая Угарова, штурманов Александра Воинова, Василия Дегтяря и Михаила Васильева, стрелков-радистов Евстафия Маркова и Петра Баглая…
Как это непостижимо! Ведь кажется, совсем недавно мы с Угаровым стояли и говорили. Он рассказывал мне, как падал горящий самолет Коваля. А потом мы вместе летим на задание — Угаров идет моим левым ведомым. И это случайное попадание зенитки! Я видел, как его самолет подпрыгнул вверх и после сбрасывания по цели бомб ушел вправо, на свою территорию. Он не горел, и я успокоился. Но экипаж Угарова в этот день не вернулся. Гвардии капитан Топорков, обзвонив прифронтовые аэродромы, сообщил нам: место посадки самолета Угарова не известно.
Прошло четверо томительных суток. Наконец прибыл стрелок-радист Николай Васюшкин, и мы узнали, как все это было.
Угаров принял решение посадить подбитую машину в поле и спасти ее, но на высоте триста метров она загорелась. Васюшкин смог выпрыгнуть, а Угаров и Воинов не успели. Вот и стою я у воиновского чемоданчика и, раскрыв сборник стихов Иосифа Уткина, читаю отмеченное фигурной скобкой любимое Сашино четверостишие:
Если я не вернусь, дорогая,
Нежным письмам твоим не внемля,
Не подумай, что это другая
Это значит… сырая земля.
Да, на фронте нам нужны и такие стихи…
Тяжело на войне. Но живой думает о жизни. Мы бомбим фашистов, летаем на разведку и не унываем. Не забываем и погибших друзей — они всегда незримо находятся рядом с нами.
— Ребята, помните Кольку Угарова? — вдруг спросит кто-нибудь в землянке.
— Разве можно не помнить его! — скажет кто-то в ответ.
— Парень, братцы, был что надо… Помните, как он рассказывал, что его девушка говорила: «Шинок, дай я тебя пачалую».
— А Васька Коваль? Васька Дегтярь? Какие это были ребята!..
— Адамович, — обращается ко мне по одному отчеству Заплавнов, — скажи, когда твой Шопен приедет из госпиталя?
— Шут его знает! Раньше хоть с Сашей Воиновым на разведку летал. А теперь его нет…
— Бери своего Гуревича и дуй на пару!..
— А вы, товарищ Болдырев, без подковырочек, пожалуйста, — отзывается Семен.
— Эс Эм Гуревич! Это правда, что вы узнавали в штабе дивизии, в какой эскадрилье больше награждают? Ну и ас же ты! Такого аса впервые на фронте встречаю!
— После Покрышкина второе место занимает, — смеется Монаев.
— Неужели вы это всерьез?! Это же глупость! Понятно вам? — парирует с достоинством Гуревич.
— Хлопцы, перестаньте, — вступает в разговор Ермолаев. — Человек недавно прибыл в наш полк, еще как следует не разобрал, как бьет зенитка! А вы уж набрасываетесь. Он еще свое покажет!
— Николай! — снова зовет меня Заплавнов.
— Что, Андрюша?
— Было или нет? Внеси, пожалуйста, обществу ясность. Шопен как-то сказал: с таким летчиком, как Бондаренко, хуже нет терять ориентировку. Говорит, принесли колхозники ведро самогону, а ты и понюхать не дал.
— Было такое… Пусть Шопен не теряет ориентировку!
— А приедет твой композитор — повеселит… Он ведь веселый парень, смеется Заплавнов.
Сегодня при выполнении боевого задания чуть не погиб опытный штурман-разведчик Пеший.
Стоит хорошая, ясная погода. Заплавнову, стрелком-радистом у которого летит Иванченко, а штурманом — Пеший, ставится задача: сфотографировать аэродром Кенигсбергского аэроузла, порт Пиллау, железнодорожные станции Кенигсберг и Тапиау. Это уже Пруссия… У противника там сильнейшая противовоздушная оборона. Выполнить это задание нелегко.
После набора высоты четыре с половиной тысячи метров за самолетом Заплавнова потянулся нежелательный в разведке инверсионный след. Попытка Андрея уйти от него не привела к успеху. В прусском небе росписи самолета Заплавнова скрестились со следами от вражеских истребителей. Удачно маневрируя, Заплавнов ушел от истребителей и выполнил задание, за исключением фотографирования станции Тапиау. Температура наружного воздуха минус пятьдесят градусов. У Андрея, летающего редко на высоту, на лице кислородная и меховая маски. Они от сильного мороза заиндевели и смерзлись.
