— Дима, что случилось? — в недоумении еще раз спрашиваю Шопена. Он молчит. Он знает, но молчит. Сережа Стрелков первым забежал за правое крыло, заглянул в кабину стрелка-радиста и закричал:
— Петьку вырвало!
— Ты слышишь, Дима, Петьку вырвало!.. Петьку нашего вырвало из кабины!.. — закричал я, потрясенный страшной догадкой.
— Я знал об этом еще в воздухе… Но не было сил тебе доложить, сказал Шопен поникшим голосом.
Не дорулив до старта, выключаю моторы. Не помню уже, как вывалился из кабины.
— Эх ты!.. Как же его у тебя вырвало?! — кричит мне командир звена Пименов.
— Был сильный удар, Володя… Очень сильный… Машина вздрогнула… Это было на выводе из пикирования. Эх, да что теперь говорить!..
— А мы стояли, смотрели за твоим полетом и думали, что у твоей машины капот с мотора сорвало, — говорит Панфилов.
— Что ты, Паша, дурака валяешь? Слепому видно… Я вам сразу сказал: падает человек, — сердится Стрелков. — Так и скажите, что хотелось бы, чтобы падал капот, а не Петя Баглай!
— И он не раскрывал… Парашют он не раскрывал?.. — спрашиваю сдавленным голосом.
— А как ему раскрывать? Вмятина вон какая на стабилизаторе! Падал он у тебя, брат, мертвым. Убил радиста!.. — отвечает перешедший на. левую сторону машины стрелок Алексей Кузнецов.
— Так говорить нельзя, — заступается за меня Монаев. — Пока створки верхнего люка нашей кабины будут валяться в чехлах на стоянке, нас всех по одному будет вырывать. Вырывает на вводе в пикирование, сам знаешь как. Отрицательная, будь она неладна, перегрузка! Но теперь говори не говори, а Баглая нет…
— А вообще-то странно… Я ночью на улицу выходил и дневальным его видел. Как он попал на полеты?.. — спрашивает у меня стрелок-радист Умнов.
Я молчу. Я просто ни о чем сейчас не могу говорить.
— Видите ли, на Баглае свет клином сошелся! Спать нужно было в это время человеку, а его на полеты… Когда нарушается написанное кровью «Наставление по производству полетов», получается гроб с музыкой! Но что теперь после драки кулаками махать — поздно! — с возмущением выпаливает Монаев.
— Поздно… — говорит Саша Пронин. — Но все же отчего это случилось: не удержался Баглай или так устал на дежурстве, что он уснул в полете?
— Кто теперь узнает, Саша! Теперь у него не спросишь, — говорит Ермолаев.
14 декабря — похороны Баглая. Мы не знаем, где и кто хоронит наших однополчан, погибающих в боевой обстановке. А многие даже и не имеют могил, но память о них живет в наших сердцах. Сегодня летчики, штурманы, стрелки-радисты, техники, весь 135-й гвардейский полк с болью в душе хоронит разведчика-радиста Петра Васильевича Баглая.
Родился Петр в Барнауле. Там живут его старенькая мать и старшая сестра. Они еще не знают, что сегодня на литовской земле будет похоронен их сын и брат…
«Почему так больно мне? Почему так получилось? Я старался, чтобы со мной вы оба прошли войну… А вы оба погибли…» Я хожу сам не свой по аэродрому, вижу, как живых, Петьку и Симку и думаю, думаю…
— Вы, ребята, идите и хороните его. Я не пойду. Не могу… Я не видел своего умершего отца — он вечно живой для меня. Не видел Симку. И Петьку не буду смотреть. Пусть и он остается для меня живым…
Я стою у КП, подняв воротник куртки, прислонившись к сосне. Не могу удержаться — плачу. Смотрю на опушку леса, подступившую к краю аэродрома Мокштово. Там похоронены авиаторы… Сегодня в последний путь ушел туда наш Баглай…
Слышу короткие речи Кантора, Топоркова, Мальцева. Сухо треснули залпы из винтовок. Опускают…
Так совпало: сегодня, в день гибели Баглая, я пишу об этом. Так совпало. Петя, боевой мой товарищ! Как нелепо это получилось! Я пишу и не могу сдержать слезы…
Эх, как было бы хорошо, если бы ты жил сейчас в Барнауле! Эх, Петя, Петя… Ты как живой стоишь передо мной. На твоих армейских брюках нашиты пятиугольные латы, ты подпоясан солдатским ремнем… Большие кирзовые сапоги… На груди ордена и значок гвардейца… Застенчивый. Сероглазый… Русая голова… А вот мы с тобой в самолете Пе-2…
— Командир, связь установлена, можно выруливать!
— Хорошо, Петя, выруливаю.
— Командир, бьют зенитки!
— Вижу, Петя, пусть бьют.
— Командир, с правого мотора пошло хлопьями масло!
— Понял, Петя, смотри за ним. Сашок, спроси у Петра, хорошо ли у него кислород подается?
— Кислород подается нормально!
Нет, фронтовики не умирают!..
18 декабря — боевая работа. Чуть начало сереть небо, а летчики уже позавтракали и прибыли на аэродром. Сегодня тридцать пять градусов мороза. Всё вокруг сотрясает мощный гул. Это техники прогревают моторы. В землянку летного состава вошел Топорков и громко распорядился:
— Экипаж Бондаренко — на КП!
Мы с Шопеном идем на вызов. На КП Топорков пристально смотрит мне в глаза и сообщает:
— Ставлю твоему экипажу задание сразу на пять дней.
— Стрелка-радиста у меня нет, — спешу сообщить я.
— Ах да, Баглай… — вздохнул Топорков. — Дадим стрелка-радиста, не волнуйся.
Я привык к тому, что всегда с нами на КП приходил Баглай. Обычно мы со штурманом получаем задание, а его зовет к себе начальник связи полка Мальцев и дает новые позывные или уточняет старые. Но теперь мы пришли без Баглая…
— Товарищи разведчики, — обращается Топорков ко мне и Шопену, — вам поручается контролировать в течение пяти дней Кенигсбергский аэроузел, который включает десять аэродромов. Это приказ командующего армией Хрюкина. Командованию необходимо точно знать численность вражеской авиации перед фронтом. Только не лезьте на рожон…
— А какой тут еще рожон может быть? Большего, чем десять аэродромов, и не придумаешь, — отвечаю я и еще раз напоминаю, что стрелка-радиста у меня нет…
— Дадим тебе стрелка-радиста. Рассчитывайте пока маршрут. И учтите непременное условие: аэродромы сфотографировать обязательно.
— Понял, товарищ гвардии капитан.
Топорков показывает маршрут. Он начинается от Каунаса, идет через линию фронта к Кенигсбергу, далее на Виттенберг, а от него снова к линии фронта и Каунасу. Шопен развернул карту и, примостившись на нешироком столе, выполняет свою работу. Мне же маршрут и так хорошо понятен.
Взошло солнце. По всему видно, что сегодня будет ясная погода. Поеживаясь от холода, идем на стоянку самолетов. Запыхавшись, нас догоняет стрелок-радист. (Первые три дня полетов на Кенигсбергский аэроузел у меня были разные стрелки-радисты, и я, к сожалению, не помню их фамилий.)
— Приказано лететь с вами, — докладывает он.
— Ну, что ж, значит, полетим, — говорю я и обращаюсь к Шопену: — Да, Дима, десять аэродромов — это не шутка. Попробуй-ка «нарисовать» все!..
— Сегодня очень далеко лететь за линию фронта…
— Знаешь что, по маршруту, который дал нам Топорков, мы не пойдем. Я придумал лучший вариант. Но возвращаться и говорить об этом Топоркову не стоит — пути не будет.
— А что ты придумал? — спрашивает удивленный Шопен.
— Вот слушай: после Каунаса пойдем тридцатью километрами севернее Немана, то есть по своей территории. Войдем в Балтийское море, обогнем Земландский полуостров и с тыла, начав с Виттенбергского аэродрома, начнем выполнять задание. Благодаря этому мы сократим время пребывания над вражеской территорией. Понял?
— Понял. Но ведь это же очень длинный путь. Да еще море…
— Ничего, все будет хорошо.
— А горючего у нас хватит?
— Горючего хватит. Пойми, Дима, одно: если пойдем по маршруту, который дал Топорков, то нас могут сбить. Ты слышал, что разведчика 10-го гвардейского полка перехватила шестерка «фоккеров» в районе Кенигсберга? Как он только от них ушел? Весь «бостон» оказался в пробоинах, стрелок-радист погиб…
— Знаю об этом. Приказ Чучева был…
— Ты не бойся! — говорю новому стрелку-радисту. — В конце концов, связь в выполнении задания — не главное. Главное — хорошо смотреть за воздухом. Предупредишь вовремя — можешь быть спокоен. Я сумею выкрутиться. Только держись хорошо на пикировании…
— Я не боюсь, чего мне бояться? А держаться, конечно, буду, — отвечает стрелок. По его уверенному голосу я чувствую, что он не подведет.
Сегодня мы полетим на «Таганрогском пионере». На правой и левой сторонах его фюзеляжа, рядом с кабиной стрелка-радиста, белой краской выведены два слова — «Таганрогский пионер». Представляю, с каким трудом дети, сами страдая от голода, собирали средства для постройки самолета, чтобы подарить его фронту! Не потому ли так оберегал и осторожно, грамотно летал на нем Моисеев!
Недавно наш Мося заболел. Последнее время больно было видеть, как расстояние в четыреста метров от КП до самолета он проходил с тремя остановками. Он то и дело присаживался, растирал правую ногу руками, а Пеший и Монаев, опустив голову, стояли рядом.
