Пока наши механики готовили снегоочистители к делу, мы, несколько человек, встали на лыжи, чтобы ознакомиться с предстоящей работой. Двигались, увязая в сугробах и то и дело путаясь ногами в прутьях лозняка, тонких, как силки. Вдруг покатились вниз. Глядим, мы во рву. Нет, это не ров... Мы стоим на очищенной от снега, промёрзшей поверхности болота. По всему видно, что здесь совсем недавно тоже высились сугробы. А глубина снега — мы смерили — достигала двух метров. И вот видим: снежные горы раздвинуты в стороны... Что за чудовищная сила действовала здесь? Машины? Но на размятых, истоптанных снежных откосах — многочисленные следы падения людей...
Всё разъяснилось у памятника. Здесь, перед гранитным шалашом, монументом, воздвигнутым ленинградскими рабочими в десятую годовщину Октября, мы увидели на земле немецкую каску. Сквозь каску был вбит в землю прочный берёзовый кол. И на нём на фанерной доске надпись, сделанная разными почерками:
ТОВАРИЩ ЛЕНИН! БУДЬ СПОКОЕН ЗА НАС.
КЛЯНЁМСЯ: ЛЕНИНГРАДА ИМ НЕ ВИДАТЬ.
БЕРЁЗОВЫЙ КОЛ В БАШКУ ФАШИСТОВ!
Молодые бойцы-призывники, а также старослужащие
Н-ского конноартиллерийского полка.
Мы переглянулись, как виноватые. Хотя и не в чем было себя упрекать: пришли в срок, без опоздания, приказ выполнили точно. И всё-таки на душе была горечь. Не дождались артиллеристы сапёров. Не дождались снегоочистителей. Сами проложили дорогу к ленинскому шалашу. Да ещё с орудиями, в полном строю... Не дождались...
И вдруг мне подумалось: а может быть, они и не желали помощи?
Однажды — это было несколько лет назад — ко мне пришёл молодой человек, отрекомендовался скульптором, назвал свою фамилию — Черницкий — и с улыбкой, какие предшествуют преподношениям, поставил на стол коробку с тортом.
Я ждал, что будет дальше.
Между тем визитёр снял с коробки высокую крышку — и оказалось, что внутри не торт. На картонном донышке коробки лепилось что-то зелёно-коричневое, из пластилина; какие-то сбившиеся в кучу фигурки разъярённых боем людей.
Черницкий объяснил, что пластилин на донышке коробки от торта — это только первый эскиз, из которого будет развёрнута большая настенная скульптура — горельеф — для Артиллерийского музея.
— У них пробел обнаружился. Музей артиллерийский, а артиллерия-то в гражданскую войну почти и не показана! Вот и решили для экспозиции взять знаменитую шестидюймовую гаубицу, о которой вы рассказали в книге «Бронепоезд «Гандзя».
Черницкий попросил меня сесть к столу, устроился рядом и, поворачивая донышко коробки со своей лепкой, шепотком-шепотком забормотал добрые слова, в то же время ласково заглядывая мне в глаза. Мол, раскатайся, старина, вернись к девятнадцатому году, представь себя снова на бронепоезде...
— Хорошо, — улыбнулся я в ответ на его старания. — Считайте, что ваш гипноз достиг цели: перед вами уже не старик писатель, а пылкий юноша — командир бронепоезда. Задавайте вопросы.
Черницкий принялся расспрашивать. Вот пластилиновые человечки, вот гаубица. Идёт бой. Как правильно расставить человечков? Или — вагон: похож ли на тот, что был? Спросил про одежду на бойцах. Молодому скульптору страсть как хотелось изобразить всех в будёновках. Легендарная будёновка! Но я его разочаровал. На бронепоездах будёновка не привилась: шапка высокая, а в боевых казематах низко и тесно. Так что одевались мы кто во что горазд. Мне, например, пришлась впору трофейная касторовая фуражка.
В те времена не было лучшего материала для фуражек и шляп, чем кастор. Красивый, ноский, мягкий — погладишь рукой, а он только-только не мяукнет в ответ.
В касторовых фуражках щеголяли тогда белогвардейские офицеры.
И вот однажды обратили мы в бегство белогвардейский бронепоезд. Возвращаюсь с наблюдательного пункта — догоняют разведчики, протягивают мне какую-то фуражку:
— Вот, с головы... Богуша. Сам-то, гадюка, уполз.
— А почему, — спрашиваю, — вы решили, что это Богуша? Там есть и другие офицеры.
— Его! Его! Бывшая его. А теперь — ваш боевой трофей!
Бойцы стали просить, чтобы я надел касторовую фуражку, а мне противно даже прикоснуться к ней.
Рассудил дело наш машинист с паровоза, Фёдор Фёдорович.
— Конечно, — сказал он, — нужна санитарная обработка.
Фёдор Фёдорович основательно пропарил фуражку струёй из парового котла, высушил её, расправил и подал мне.
— Носите, — сказал он. — Добрая примета: поймалась фуражка — поймается и он сам, изменник Богуш.
Приметы приметами, а Богуш всё-таки от нас не ушёл. Уничтожили его потом вместе с бронепоездом.
Рассказываю скульптору, как выглядел наш боевой вагон, и в памяти снова оживает девятнадцатый год.
После разгрома врага у Попельни и не менее тяжёлых боёв за Киев бронепоезд «Гандзя» превратился в искалеченного и уже беспомощного воина.
Штаб Щорса приказал «Гандзе» отойти в глубокий тыл, на брянские заводы, для капитального ремонта.
Бойцы с бронепоезда попали в суровые руки рабочих-металлистов.
— Про фронт, ребята, до времени забудьте. Там у вас, конечно, было геройство, но и баловства хватало. А сейчас вместо боевого приказа будет урок на работу. Вместо фронтового угощения — выпишут голодный рабочий паёк.
День на четвёрке хлеба, другой — на четвёрке... Ребята с бронепоезда опешили: «С этой пайки только помирать!» В иных некрепких головах с отчаяния зародилась даже мысль о забастовке.
Но костячок на «Гандзе» был всё-таки стойкий — из рабочих-железнодорожников, партизан, крестьян-бедняков — боевой костячок, сознательный! Ребята поняли, каково достаётся рабочему классу в тылу и где оно, если разобраться, настоящее-то, доподлинное геройство...
Сговорились — встали по заводскому гудку. С песней да с лихим присвистом вышли на работу. Спросили не просто урок, а двойной на каждого. Да и этот, двойной, выполнили с превышением!
А работы хватало. Бронепоезд ведь пришлось собирать и одевать в броню заново.
Между тем по заводу прошёл слух: «Товарищ из центра приехал. Прямо от Ленина. С каким-то важным поручением».
Это был Луначарский. Он долго ходил по цехам, осматривая стоявшие в починке и вновь строившиеся бронепоезда; толковал с инженерами и рабочими, допытываясь, какие надо предпринимать меры, чтобы бронепоезда побыстрее выходили на фронт.
Потом в большом заводском цехе был митинг. Возвышений для ораторов хватало: взбирайся на любую орудийную башню — их полно разбросано по земле. Хуже со светом: день октябрьский короток, в цехе уже полумрак, а докладчика из центра каждому хотелось не только слышать, но и видеть.
Кинулись делать факелы — железный прут, пенька, мазут — и докладчика окружили огнями.
Теперь он хорошо выделялся в тёмном провале цеха, только чрезмерно поблёскивало пенсне на носу: то ли от колеблющегося пламени, то ли оттого, что докладчик не в силах был скрыть своего волнения...
— Деникин взял Орёл! — Голос докладчика прозвучал резко и сухо, как выстрел. — Конница Мамонтова под Тулой!
Люди оцепенели. Враг в смертельной ненависти к молодому рабоче-крестьянскому государству отсекал от его живого тела кусок за куском. Уже перекрыты все хлебные дороги; отрезан юг — а это металл, уголь, нефть; отторгнута Сибирь... И вот теперь под ударом Тула, с её ружейными и пулемётными заводами. Это арсенал республики. Потерять Тулу — значит оставить Красную Армию с голыми руками...
А докладчик не даёт опомниться:
— Юденич у ворот Петрограда! Осатаневшие банды белогвардейцев штурмуют город Октября. Новоявленные версальцы, они жаждут потопить в крови нашу славную, нашу гордую северную коммуну! Допустим ли мы, товарищи, себя до такого позора?
Докладчик закашлялся, отмахиваясь от коптящих языков пламени. Факельщики посторонились.
Некоторое время в наступившей тишине было слышно только потрескивание горящего мазута.
И вдруг — как раскат грома — тысячеголосая клятва:
— Умрём за революцию!
Кончился митинг. Рабочие и красноармейцы осадили Луначарского, к нему потянулись руки с записками.
Это были не вопросы к докладчику. Люди подавали заявления о приёме в партию.
И об отправке на фронт.
Так на брянских заводах, как и по всей стране, перед лицом смертельной опасности для Советской власти, началась «партийная неделя»...
Все бойцы бронепоезда вступили в партию. Их пришёл поздравлять Анатолий Васильевич Луначарский.
— Будем теперь считать ваш бронепоезд коммунистическим!
Бойцам выдано кожаное обмундирование. Каждый получил куртку, брюки, ботинки с крагами, кожаную фуражку. Оделись бойцы в новенькое, построились — и красиво и внушительно: будто не одежда, а боевые латы поблёскивают.
