— Эдик, не кипешуй! — вновь приходит ему на подмогу Жорж. — Подумаешь, дверь поковыряли! Да по ней же видно, что ее не на кровно заработанные ставили! Жил какой-то хмырь хитрый, крал на заводе, барахлом хату запихивал и дверь супер поставил, чтобы никто не видел натыренное, но все знали, какой он крупный перец! Квартира его цела, закроем потом. Ну скажи, чем он пострадает?
Обычно поддерживающие меня Витовт и Кацап помалкивают. Остаюсь в явном меньшинстве.
— Меня беспокоят не ваши намерения, а ваши действия! Порой от мулей уже перестали отличаться!
— Ты это брось, лейтенант! — возмущается таким сравнением Гуменюк. — Что, кто-то отсюда барахло грузовиками возил?!
— Как хотите, смотрите только… Вернутся чистолапые мудозвоны и начнут снова корчить дурочку про вечные мир и законность, будто ничего не было, так под статью попадете и других подведете!
— Срал я на эту законность, мать ее так перетак, — в три наката звучно выражается Достоевский. — Кабы ее с самого начала соблюдали, здесь дома не жгли бы и людям шкуры не дырявили! Бегать, докладывать на нас тут некому. А этот небольшой грешок боженька нам простит! И не такое прощал некоторым!
— Не глупи, Эдик, — неожиданно приходит ему на помощь Семзенис, — убитых мулей нам припомнят гораздо скорее!
— А я действительно не знаю, что и когда нам могут припомнить в этой стране дураков! Наворотили такого, что на все остальное хочется уже наплевать, согласен! Но о себе думать надо! Меняемся мы, ребята! Сначала как было? Ни рукой, ни ногой — никуда! Потом в разбитые и вскрытые квартиры уже можно. Затем и через окно хорошо! А сейчас дверь выломать — не проблема! Мы уже другие, а полканы-белоручки на том берегу прежние!
Поворачиваюсь уходить. По ситуации отступать придется одному. Кацапюра тоже с большинством. Хоть и молчит, но по нему видно. А вдруг водку найдут, и ему не достанется? Делаю несколько шагов вниз. В душе как-то муторно, будто я вроде как прав, но и не прав одновременно.
— Эй, лейтенант, на банкет хоть придешь? — примирительно спрашивает сверху Колобок.
— Да, конечно.
Вдруг я неожиданно для самого себя меняю решение:
— Я еще и с вами останусь!
— Вот это дело!
Пока они колупают дверь и точат лясы, сижу и злюсь на себя. Какого рожна я к ним прицепился? Взыграли воспитание и логика мирной жизни! Неприменимо это здесь! Не зависело и не зависит ни от меня, ни от ребят, что будут война, беженцы, что боевые позиции и постой будут в жилых домах, что не будет нормального подвоза еды, и много чего другого не будет. Они просто приспосабливаются жить в этих условиях. Надо есть, надо где-то спать, надо, наконец, выжить, не став при этом инвалидом! Что перед этим несколько расковырянных дверей? Черт с ними, с этими призрачной законностью и нелепой интеллигентщиной! Сейчас мое дело — быть с ребятами. И под пулями врагов, и под этой дверью!
— Может, ключом Калашникова попробуете?
— А? Да не… Здесь этот номер не проходит…
Гуменюк, продолжая подмурлыкивать, методично ковыряет стену. На пол сыплются куски кирпича и штукатурка. Звонкими ударами пытается выбить обнажившиеся ригеля. Затем, вместе с докурившим свою трубку и спустившимся на подмогу Жоржем они наваливаются на вставленный в щель фомич. Медленно, но верно швеллер выгибается, и ригеля замка выскакивают из его отверстий. Под вопли «ура!» дверь открывают, и воинство вторгается в неизведанное. Поднимаю зад и топаю за ними.
Богато! Но кому, на фиг, нужен весь этот хрусталь, фарфоровые слоны и кошечки, медные подсвечники и чеканные вазы? Мулям на бошки перекидать — роту убить можно, так они здесь внизу не ходят. Пожрать бы чего… Осматриваем хранилища. В квартире два холодильника — на кухне и в коридоре. Лезу в них. Ну и вонь! Полнехоньки сгнившими продуктами! Вот гадость!
— Ага!!!
Шарящий на кухне Кацап начинает доставать пакеты. Шесть кило муки и банка… Чего там? Нюхаем, пробуем на язык. Яичный порошок! И там еще в кульке, кажется, мука, еще килограмма два… Нет, это сухое молоко! В тумбе внизу находим макароны и консервы. Колбасный фарш, рыба… Сказка!
Шуршащие в комнатах Серж, Жорж и Гуменюк тоже что-то находят. В квартире учиняется полная ревизия. Помимо прочего, обнаруживаются компоты и консервированные овощи, кукурузная мука, курятина в стеклянных банках. Главное, приведшее всех в поросячий восторг, — два трехлитровых закрученных бутыля водки, как раньше продавали в сельских магазинах. Все это хорошо. Даже очень хорошо, а то с жирной свиной тушенки и искусственного меда нашей штаб-квартиры меня уже тошнило.
— Мать честная! Говорил я, что эту, б, хату надо было бомбануть еще неделю назад! — сокрушается Гуменюк.
— Не ной! Дорога ложка к обеду! Как раз полный набор к нашему случаю!
— Мы ж все это не съедим!
— Съедим! Дриста теперь бояться не надо!
Серж намекает, что теперь, когда до вывода из Бендер остались всего сутки, можно не опасаться кишечных расстройств, которые от грязи, жары и плохого питания являются здесь второй после мулей причиной выхода людей из строя.
— Засрем после такого весь Тирасполь!
— Правильно! Выразим к ним свое отношение!
— Меняем базу! Стол накроем здесь же!
— Жорж, зови Оглиндэ, и пусть возьмет с собой пару ребят таскать воду для макарон и прочего!
— Эй! Пацаны! Тут еще конфеты есть!
— А ну дай сюда! Надо снести Антошке.
— Дай попробовать! Можно?
— Щас как дам! — замахивается на Гуменяру Достоевский. — Замок! Ты здесь самый законник! На конфеты и молоко, оттащишь мальчонке, не то они напробуют… Стой! Я еще соберу кой-чего…
Прибывший Виорел определяет: можно приготовить заму и мамалыгу.[33] Только вместо шкварок к ней будут куриные поджарки. С ним с готовностью, пока не передумал, соглашаются. На месте учреждаются наряды по доставке воды, дров, готовке и сервировке. Мне работы не находится, но надо же принять участие, чтобы потом не наезжали! Первым делом отношу Антошкиному семейству сверток. Еле отвязываюсь от благодарностей рассиропившейся бабки. Как сказал ей, что через пару дней война может кончиться, она чуть от счастья инфаркт не поймала. А мальчишка спал. Поглядел на его надувшую во сне губы мордочку, и опять захотелось нормальной жизни, своей семьи. Слегка балдея от сентиментальности, топаю, среди прочих, за водой. Вода днестровская, и, будь она прямо из реки или принесена из той части города, где действует водопровод, всю ее перед использованием надо кипятить. Принеся два ведра, оставляю их у растопленного мангала, который укоризненно напоминает мне об угробленном обмундировании, и устраняюсь в штаб-квартиру. Не шпионить же наверху за Гуменюком, чтобы не лазил по его любимым «шухляткам». Тятя еще спит. Вот сурок! Правильно, и самому тоже надо. Ночь будет бессонной.
Лежа на кушетке, гляжу в потолок. Мысли больше невеселые. Моральный уровень у нас потихоньку падает. Но ребята в этом не виноваты. Кто более устойчив к обстоятельствам, кто менее — люди ведь разные. Даже Гуменюк — просто невинный младенец по сравнению с тем, что делается на многих более спокойных участках. Рассказывают, что кое-где наши караванами перегоняют мулям через линию фронта ворованные машины с бендерских стоянок. Потом их продают в Румынии. Брошенных автомобилей в городе осталось великое множество. И за последние недели они быстро с улиц исчезали. Эльдорадо! Кому война, а кому мать родна! А с той стороны на приднестровскую точно так же идут угнанные в Румынии и Югославии иномарки. На них большой спрос в России и Украине. К черту все это! Закрываю глаза, и снова перед ними возникает старая жизнь.
Пограничный молдавский городок, утопающий во множестве каштанов. Просторная центральная площадь. Мемориал советским воинам, павшим при освобождении города. Вечный огонь и ряды гранитных плит с длинными списками имен. Я как-то считал, больше четырехсот человек, если правильно помнится. Неширокая лента Прута за парком внизу. Меня куда-то везет по городу на отцовском служебном газике круглолицый и добродушный молдаванин Женя со счастливой фамилией Фортуна. Я спорю с ним, что, не глядя, могу сказать, когда машина поворачивает, а когда нет. Он принимает спор. Сползаю вниз и утыкаюсь лицом в сиденье. Машина делает движение вбок. «Поворот!» — кричу я, приподнимаюсь и выглядываю в стекла. Нет никакого поворота! И так несколько раз. Больше ошибаюсь, чем угадываю. Женя смеется. Я люблю ездить с ним, особенно ночью за городом. Приграничная полоса, закрытая для охоты, полна живностью. Чуть не стадами бегут в свете фар зайцы. Мечутся у проволочных заграждений косули. Как чучела, вспархивая из-под колес в последний момент, сидят фазаны. Этой природы уже нет. Охотники и браконьеры выбили зверье, после того как национал-демократы открыли границу с Румынией.
