Мне теперь очень хотелось быть в первом ряду с атакующими товарищами; я понял, что и ему хочется итти в бой. Однако, он был командиром и должен был сохранять полное спокойствие, чтобы правильно оценивать положение. Но, повторяю, это была нелегкая задача — слышать стрекотанье пулемета, залпы и разрозненные выстрелы, крики, казавшиеся то отдаленными, то снова очень близкими.
Товарищ Антикайнен то и дело взглядывал на часы. Он вышел вперед на открытый откос.
— Матти, они дерутся уже в самых окопах!
Вдруг пуля, зазвенев, как слабо натянутая струна, окончила свой путь, вонзившись в мякоть сосны.
— Товарищ командир, ты совсем открыт. Отойди назад, — сказал Тойво.
Мы снова отошли намного назад за стволы. И снова выстрелы и снова крики «ура!»
Было уже темно.
Никаких донесений ни от первой роты, ни от второй мы не получили. Но было очевидно, что идет еще очень горячий бой.
— Если через десять минут мы не получим донесения, я бросаю резерв в бой, — сказал Антикайнен.
— Слушаю, товарищ командир!
Выстрелы, казалось, то становились все реже и реже, то снова вспыхивали залпом.
Бой продолжался уже около часа, а мы совсем забыли, что, стоя на одном месте на таком морозе, можно замерзнуть.
За три минуты до назначенного Антикайненом срока, когда шум стрельбы почти совсем затих, мы увидели, что к нам идет человек; он прошел озеро и стал подыматься.
Он шел, как пьяный, шатаясь и останавливаясь.
— Вперед! — скомандовал Антикайнен.
И мы скатились вниз, навстречу идущему.
— Товарищ начальник, товарищ Хейконен приказал доложить, что Барышнаволок захвачен доблестным батальоном Интернациональной школы, — пробормотал он, казалось, через силу.
Трудно было узнать в рапортующем чистенького, всегда подтянутого Кярне.
Он, казалось, пришел из другого мира.
— Почему ты, а не Лейно? — спросил я.
— Лейно ранен в бою.
— Ты передал распоряжение во-время?
— Приказание исполнено, товарищ начальник.
Мы были уже близко от деревни. Товарищ Кярне продолжал рассказывать мне:
— Как только я вышел на открытое место, началась стрельба. Возвращаться было поздно, да и времени нехватило бы, опоздал бы с донесением. Ну, я сначала с размаху лег на снег и начинаю пробираться вперед ползком, а пули свистят, как пчелы около улья. Дырок в балахоне наделали, наверно, немало. Вижу, надо глубже. Стал зарываться в снег и, поверишь ли, метров около пятидесяти канавку себе проделал и прямо под снегом полз.
Мокрый совсем насквозь от пота стал и, главное, думаю все время: успеть бы во-время передать приказ, успеть бы, не сорвать бы удара.
Как дополз до лесочка с пригорками, встал и пошел прямо к Карьялайнену. А когда полз, с правого бока рукою лыжи прижимал к телу, как бы тараном, лопатой ими пользовался. Так и полз. А выполз весь мокрый, ноги подкашиваются, сердце, как колокол. Изо всех остатных сил наддаю и подталкиваю к комроту 2, рапортую:
«Начальник приказал начинать наступление в 15.40 по первым пулеметным выстрелам».
Посмотрел комрот 2 на руку, на часы, и сейчас же командует: «Выступление, боевой порядок!» А тут и пулемет застрекотал.
Вторая рота пошла на штурм.
Забили наши пулеметы.
Я попросил у Карьялайнена разрешения пойти в атаку вместе с ротой, потому что знал: если я хоть десять минут без движения проведу на таком морозе — крышка! Ну, бой был как бой. Захватили деревню, и меня послали опять с донесением к начальнику.
* * *
Мы уже входили в деревню. Хейконен подошел к начальнику и доложил:
— Деревня взята. Белые отступили в Письма-Лакшу, оставив в поле винтовки, патроны и пять человек убитыми. Раненых они взяли с собой. Следует отметить особо: первыми стали удирать их командиры-финны, увидев, что с фланга по перешейку ударила вторая рота. Они, очевидно, не хотели стать живым подтверждением ноты Чичерина об участии финского штаба в делах авантюры. Мы, — здесь лицо Хейконена немного вытянулось, — потеряли трех курсантов убитыми и имеем семь ранеными.
* * *
Я подошел быстро к дому, куда уже успели положить наших раненых. Большинство были ранены легко и сами были в состоянии передвигаться.
На кладбище, около самой церкви, несколько курсантов, чередуясь друг с другом, старались выкопать в мерзлой земле братскую могилу.
* * *
Я нашел Лейно лежащим почти без движения на деревянном полу холодного дома.
Со мной был Тойво.
Мы присели около нашего раненого товарища.
— Матти и Тойво, — говорил он тихим, едва слышным голосом, — вы были всегда моими самыми лучшими товарищами, и я знаю, что и сейчас вы очень будете жалеть о моей гибели. Да, мне очень не хочется умирать, я бы с удовольствием побродил еще по свету и подрался бы с этими лахтарями на снегах Суоми. Но я прошу вас о последнем одолжении. В моем животе, в кишках, желудке сидит несколько пуль этой гнусной фирмы Рихимяки, и мне очень больно, и я умру часа через четыре-пять. И вот я прошу вас помочь мне, уменьшить страдания мои, дать мне малую дозу смертельного яда. Помогите мне в последний раз.
— Я доложу об этом начальнику, — сказал я.
Антикайнен, узнав о положении Лейно, взволновался и даже стал заикаться в разговоре со мной, но через минуту все же дал мне нужную облатку из аптечки кимас-озерских трофеев.
— Прощай, Лейно, — сказал я.
— Прощай, Лейно, — печально повторил Тойво и сжал кулаки. — Мы за тебя, обещаю, не один десяток лахтарей спровадим к богородице. — И он вскочил и сразу выбежал в сени.
Яд действовал мгновенно, и через несколько секунд Лейно умер.
Товарищ Суси заносил в дневник имя четвертого погибшего в этот печальный для нас день.
Я вышел в сени.
Лицом к бревенчатой стене, упершись в нее локтями, стоял Тойво.
Он весь вздрагивал, не умея и, очевидно, не желая сдерживать рыдания.
У меня сжало горло, и мне тоже захотелось плакать горько, безудержно, как маленькому мальчику.
Я вышел скорее на улицу.
Меня колотило.
Звезды высыпали на синее просторное небо. Месяц, как нарисованный, зацепился за крест колокольни. Лопаты скребли мерзлую землю.
Сколько этих проклятых белых лахтарей ходят живыми по этой мерзлой земле, а мой лучший друг Лейно, наш боевой товарищ коммунар Лейно коченеет сейчас мертвый в избе!
Эту ночь я не спал.
Я перебирал в памяти и нашу встречу, и рассказы Лейно, и дружбу нашу.
В другом конце избы так же безмолвно, так же бессонно томился Тойво.
Что дальше?
Утром мы их хоронили.
Мы стояли строем у могилы, позади толпились местные крестьяне, и, стоя на бугре уже замерзающей земли свежевырытой могилы, оказал свою лучшую речь неутомимый организатор гельсингфорсского комсомола, строительный рабочий, пламенный наш начальник товарищ Антикайнен:
— Вместе с павшими товарищами мы организовали комсомол Финляндии, вместе с оставленными здесь навсегда товарищами мы дрались в рядах нашей Красной гвардии с проклятыми лахтарями, вместе с ними мы били лахтарей в Карелии, и во всех боях, что предстоят нам впредь, их имена будут в наших сердцах, их подвиги — нам примером, и геройская их смерть за дело мировой революции будет возбуждать в нас восхищение. Ровно четыре года назад, 27 января, на башне Рабочего дома в Гельсингфорсе зажегся красный огонь — сигнал восстания. Неугасимо горит он в наших сердцах. Мы обещаем вам, товарищи, оставляемые здесь как дозор, что каждый из нас отдаст свою жизнь за победу трудящихся не дешевле, чем отдали вы свою.
Я знаю, что и сотой доли огня, с которым говорил он, и того внимания, с которым мы слушали эту надгробную речь, нет в этих моих слабых, неточных словах. Но когда я сейчас вспоминаю, я снова начинаю волноваться.
Это было ровно десять лет назад, этот самый день, когда мы опускали их в мерзлую могилу.
И я снова вижу, как тело Лейно, слишком длинное, не входит в могилу и, окоченелое, не хочет сгибаться, и как Тойво, стоя внизу в могиле, подгибает ему ноги, и я не могу больше говорить спокойно и призываю вас всех, товарищи, помнить о прощальной речи товарища Антикайнена, в которой он поклялся, что ни один комсомолец, ни один коммунист, ни один красноармеец не забудет никогда своего долга перед мировой революцией.
* * *
И мы пошли в Кимас-озеро.
Дальше я не принимал участия в действиях отряда. Пусть о взятии Кангалакши, пусть о дальнейшей работе отряда, о стойкости Тойво, об отчаянной смерти замученного лахтарями Яскелайнена, о трофейном олене лахтарской почты, привезенном в Ленинград на курсы, расскажут сами участники. Они подтвердят, что приказ революции мы выполнили.
Грыжа, проклятая грыжа, лишила меня возможности итти вместе с отрядом дальше, и я пошел обратно, но уже по дорогам, по этапам, и через декаду лежал в лазарете Интернациональной школы, пройдя на лыжах тысячу семьдесят километров.
