Я жив.
Неприятель потерпел поражение, и на выбор несколько сот пар отличнейших финских лыж.
Споткнулся я о тушу зарезанного барана.
Только теперь я замечаю своих ребят — они шатаются от усталости.
Одного нет.
Только теперь я замечаю, что вдоль по деревенской улице валяются туши зарезанного скота — бараны, овцы, коровы.
— Где Каллио? — спрашиваю я.
— Убит, — отвечает Аалто, — навылет, — и затем громко кричит:
— Командиры взводов и отделений, ко мне!
Скоро придут наши, нам бы только продержаться два часа.
Где-то, совсем уже далеко, слышна резкая команда офицера.
Ему, кажется, удалось собрать какую-то часть своих мясников.
— Я думаю, что сейчас они сюда обратно не сунутся.
— Хорошо бы так, — отвечаю я.
И мы все занимаем места, где нас не видно, но мы видим всю улицу и деревенские зады. Тут я замечаю, что на мне нет шлема и полушубка, и мне делается холодно.
Волосы на голове уже смерзлись.
Я вхожу в избу.
Пол от взрыва раскорежен.
Здесь полушубков хватит. И ружей тоже. Ружья все германского образца.
Патроны в синих бумажных обертках фабрики Рихимяки...
Все в порядке.
Я надеваю полушубок и шапку и выхожу на мороз.
Через три часа пришел наш батальон. И мы заснули мертвецким сном.
Разбудил меня Аалто. Он долго тормошил меня за плечо.
— Возьми обратно свои часы, — сказал он, — и всунул мне их в руку.
Они стояли: Аалто забыл их завести.
Утром мы получили выговор за то, что, будучи в разведке, вступили в бой с неприятелем, и благодарность за то, что, имея в своем составе шесть человек, выбили из села часть противника в триста приблизительно штыков.
Я говорю «приблизительно», потому что лыж было около четырехсот пар, а из местного населения никого не удалось опросить. Все оно было угнано в Финляндию три дня назад. В деревне осталось несколько баб больных да старик. Скот, который нельзя было угнать, лахтари зарезали и разбросали туши на улице.
Они открыли крышки картофельных ям, чтобы поморозить весь картофель.
Да, чуть не забыл сказать, что в деревне оставлено было пять маленьких ребят. Я кормил их сахаром из тряпочки и добыл для них лахтарские полушубки. Мне поручили охранять и кормить их до прихода главных частей с обозами. Лишь сдав их в обоз, я пошел догонять свою часть.
Так я превратился на время в няньку (чему бы я никогда не поверил, если бы мне кто-нибудь рассказал раньше), как бедный Лейно несколькими днями раньше был повивальной бабкой.
Про нравы и обычаи этих ребят я мог бы рассказать много интересных подробностей. Они теперь, наверно, пионеры.
Но меня торопят лесные дела, а дел этих уйма, и непорядков, которые надо ликвидировать, чтобы выполнить лесозаготовительный план на все сто, тоже еще много, так что работа не терпит отлагательства.
Я еще раз заверяю, что план в моем районе будет перевыполнен.
С товарищеским приветом ТОЙВО.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Рассказ красноармейца, которому в 1922 году было девять лет
Я — красноармеец призыва 1934 года.
В январе 1935 года мы решили пройти по следам рейда Интернациональной военной школы.
Нами командовал товарищ Антилла, награжденный орденом за взятие Кимас-озера. В двадцать втором году товарищ Антилла был курсантом, а теперь он вел нас. Сейчас у Антиллы в петлицах шпалы. Из старых участников был Ояла и еще человека три-четыре, а затем шли мы, молодежь. Шестьдесят один боец с полной выкладкой и с запасом питания на трое суток. Строем с пулеметами проходили в среднем около шестидесяти километров в день по снежной целине. Честное слово! Прочитай наш рапорт наркому. Нас встречали в деревнях рапортами о своих достижениях местные колхозники... Были среди них старики и старухи. В одном рике[14] был председателем бывший курсант — участник рейда. Короткий митинг — и дальше в путь. В одной деревне на десять километров навстречу послали сани, нет ли у нас больных, чтобы подвезти... Ну, конечно, больных не было. За время похода все даже прибавили в весе, честное слово... Около одного села нас встретил старик, который был проводником отряда в 1922 году, и, представь себе, в тот раз он заблудился в восьми километрах от деревни, и теперь снова, на этом же самом месте, он остановился, не зная, куда нас вести... Ну, мы-то дорогу нашли.
Местами мы находили путь по зарубкам, сделанным ребятами в первом рейде. Огромные глухари с любопытством смотрели на нас и не хотели сниматься с ветвей; когда мы их путали криком, снежками, они только с любопытством наклоняли голову, в упор смотря на красноармейцев.
— Сколько вы их подстрелили? — спросил после у нас командующий войсками округа.
— Ни одного, товарищ командующий, — сказал Ояла, — в такой птице больше чем пять кило... И надо было бы тащить ее на себе до ближайшего привала... Километров двадцать-тридцать... Ни одной не подстрелили, товарищ командующий...
А как нас встречало население!.. Совсем, как на прошлогодних маневрах. Тогда наша часть должна была пройти через одну деревушку, не задерживаясь, бегом... Так вот колхозники узнали об этом, и, когда мы пробегали через деревню, у всех изб, у изгородей, вдоль дороги стояли ведра с ключевой водой, с ковшиками — пей на ходу! А рядом с ведрами кринки с топленым молоком... кому что любо... Ну, мы, конечно, их не обидели, сколько могли на ходу вышили... Угощение пришлось кстати — день уж очень жаркий был.
Ну, а в нашем случае, конечно, о жаре приходилось только мечтать — морозы большие стояли.
Мы подходили к большой деревне, занесенной снегами.
— В этой деревне тринадцать лет назад я провел отвратительную ночь, — сказал мне наш командир, товарищ Антилла. — В бою под Барышнаволоком меня ранили в руку. Вот, смотри, пальца как не было! И тогда товарищ Антикайнен приказал мне итти обратно в тыл по лыжне, которую проложил отряд... Мне не хотелось итти обратно, но приказ — это приказ! И я пошел... И пришел я в эту деревню вечером... Постучался в одну избу — там мне даже и не ответили. Тогда я стукнул в окошко другой. Отворили дверь.
— Кто это?
— Красноармеец.
Дверь захлопнулась перед самым моим носом.
Я прошел без отдыха двадцать пять километров, раненая рука горела у меня. Я постучался в третью избу и сказал вышедшему на крыльцо старику:
— Я раненый, мне нужно только переночевать, к утру я уйду...
Послушай, что он сказал:
— Если ты красный, а победят белые, мне придется плохо за то, что я пущу тебя переночевать... Если ты белый, а победят красные, разве они мне простят гостеприимство?.. Иди же лучше-ка прочь подобру поздорову.
И я пошел, раненый и усталый, прочь от этого дома... Проклинал несговорчивого старика.
И подумай только: во всей деревне никто не захотел принять меня на ночевку... Злой и усталый, я забрался в темную холодную баню и кое-как провел в ней эту бесконечную зимнюю ночь...
Мы вошли в деревню. Здесь по маршруту намечен был большой привал... Посреди деревни стояли колхозники. Они отдали нам рапорт. Я тебе его покажу, он хранится у меня... Ояла сказал речь... Ну, что дальше говорить! Разобрали колхозники нас по домам...
В каждом доме на столе дымился, уже поджидая нас, обед... Обед с нашим красноармейским не сравнится, конечно, но кормили нас от силы сердца. Уха, запеченная в тесте рыба, клюква, молоко. Все хозяйства готовились к встрече несколько дней, как к празднику. Все бани были жарко натоплены. Мы могли смыть с себя пот нелегких переходов.
Я попал вместе с товарищем Антиллой в избу к председателю колхоза, совсем еще молодой женщине. Ее звали Марией. Осмотрели лыжи, сняли с плеч мешки и уселись за стол. Детишки с уважением ощупывали винтовку. Но не суждено было на этот раз нам спокойно пообедать. Только я поднес ложку ко рту, как дверь избы отворилась и в облаке пара ввалилась в горницу пожилая женщина. Подступая вплотную к хозяйке, она обиженно кричала во весь голос; казалось, вот-вот она вцепится в волоса хозяйке...
— Послушайте, Мотя. Я здесь ни при чем, и правление колхоза тоже здесь ни при чем, — отбояривалась Мария.
— Как так ни при чем? — кричала женщина, ища у нас поддержки своим словам. — Что, разве я и мой мужик не люди? Разве мы не первые ударники — он у себя в конюшне, а я на ферме? За что же нас так оскорбляют? Такой обидой из колхоза выжить можно!
— Да брось ты! — уже начинала сердиться хозяйка.
— А чем тебя обидели? — спросил Антилла.
— Да как не обидели?! — не успокаивалась та, кого председательница называла Мотей. — Разве я хуже других? По такому случаю даже блинов напекла, избу прибрала, баню стопила. Лучшее платье надела. Жирные щи на стол поставила. И вот тебе — нехватило на меня, говорят. Мужик до того осерчал, что из дому сразу к коням побежал... Кони, говорит, лучше, чем люди...
