А что сказать про Ольгу?
Днем она была будто во сне, ночью же не смыкала глаз — все думала, думала… «Что, боишься? — Мысленно спрашивала она потерявшую покой Настю и сама отвечала: — Да не возьму я его. Поздно уж. Позд-но!»
Да, обе семьи в сборе, а разговор не вяжется.
Вот отец подсел к старшему сыну. Хоть бы с ним поговорил повеселее. Спросил:
— Кем, Саша, собираешься стать? Специальность облюбовал какую-нибудь?
Тот нахмурился:
— Пока не знаю.
— С ребятами-то дружишь с хорошими?
— С разными.
Младшему сыну тоже не хочется быть в стороне. Вмешался:
— Почему ты, папа, никогда не говорил, что у меня есть брат? Ты не знал, что ли?
Отец вздохнул:
— В том-то и беда, Сашко…
Старший Саша воспользовался этой минутой, переметнулся к матери:
— Когда мы домой, мам?
— Да завтра поедем, Саша, — спокойно, слишком спокойно ответила Ольга.
Василий встревожился:
— Что ж так круто, Оля?
— И верно, что уж так спешите? — подала голос и Настя. — Погостили бы.
— Может, ты один, Саша, побудешь у нас? Каникулы ведь… — не очень уверенно предложил отец.
Ольга поддержала:
— А что, останься, Саша, на недельку.
Саша не поддался:
— Нет, я с тобой, мама!.. Завтра…
Бурная разрядка с Ольгой случилась на вокзале в час отъезда из Минска.
Провожал один Василий. Настя не пошла — сослалась на боязнь толчеи. На самом же деле потому не пошла, что понимала — бессердечно будет не дать побыть одним Василию и Ольге хотя бы в минуты расставания.
Ольга чувствовала себя будто виноватой. Нагрянула, взбудоражила жизнь хороших людей. А ведь покой-то себе они добыли трудно… Смешная!.. В ней росла жалость к Василию — стоит он, покорный, притихший, грустный, глядит ей в лицо, не сводит глаз… Все равно они не смогут ни о чем поговорить тут, на перроне, и Ольга предложила:
— Пойдем, Вась, в вагон… к Сашке.
— Пойдем… Хорошо, — согласился он.
Ольга знала, что Василий будет потом мучиться, корить себя виной перед нею, тосковать по ней, страдать оттого, что никак не помог ей в жизни, и, наверное, тоже станет несчастнее. Ей хотелось как-то успокоить его, сказать ему, что у нее есть друзья, которые всегда выручат в беде. Тот же Виктор… Она же обещала ему дать знать о себе из Минска. А что, если вот сейчас послать телеграмму? И поручить отправить ее Василию. А написать что-то такое, чтобы и он понял — есть у нее друг. Только хорошо ли это? Не будет ли обидно Василию? Но ведь надо же как-то избавить его от ненужных переживаний да и себя убедить, что так все и должно быть, не иначе. Другого-то выхода нет. Может, и рады бы они устроить все по-иному, а в их ли это воле? Нет, нет, только так… Как отрезанные!..
Вошли в вагон.
— Скучаешь без нас, Саша? — спросила Ольга сына.
— Немножко, — признался он. — Долго не отправляют что-то.
— Торопишься домой? Эх ты!..
Василий сел между Ольгой и Сашей, старался завязать разговор с сыном:
— Саша, ты маму не обижай, не расстраивай, заботься о ней, люби.
— Я ж люблю ее… очень, — буркнул Саша.
— Помни, она у нас хорошая.
— Я знаю…
Ольгу обжег их короткий разговор. Вот и сыну не смог ничего дать отыскавшийся отец. Ни радости, ни отцовской ласки, ни заботы. Как чужие…
Времени до отхода поезда оставалось мало, Ольга поняла, что не успеет написать Виктору телеграмму. Подумала: «И хорошо. Напрасно обрадовался бы Виктор». В самом деле, разве кинется 'она после всего этого сразу к нему? Нет, не бесследным будет для нее свидание с Василием. Безрадостное, тяжкое свидание… Если б она нашла холмик его могилы, понятны были бы ее печаль, ее слезы. А то ведь живой… На могиле, мертвому, она, пожалуй, сказала бы слова теплее, сердечнее… Надо же! Собственными руками, как будто и не больно сердцу, ровно и не было горьких вдовьих лет и зим, без ряды, без долгих разговоров, проще простого отдала она свое счастье, свою любовь другой…
Василий повернулся к Ольге. Сказал тихо:
— Я буду помогать вам…
— Зачем? — перебила Ольга. — Не надо. Ничего не надо, Вася. У тебя своя семья.
— А вы? Не мои разве?..
Все оборвалось. Нужен был лишь голос в репродукторе: «До отправления поезда Минск — Москва остается пять минут. Просьба провожающим…»
Василий поднялся. Встала и Ольга. Поглядела ему в повлажневшие глаза. Щека его судорожно дернулась.
— Провожу… — сказала она и почувствовала в горле щекочущий комок.
— Ну, Саша, до свидания! — Василий хотел казаться бодрым. Притянул к себе, обнял.
— До свидания, — ответил Саша, растроганный.
Уж пять ли минут было у них в запасе? Василий успел лишь выйти из вагона на перрон — и почти сразу поезд вздрогнул, двинулся медленно, нехотя, словно понимал — так желают двое: та, что стоит в тамбуре, ухватившись за поручни, и тот, что, похрамывая, идет рядом по перрону.
Ольга глядела в глаза Василию и ничего больше не видела, кроме его лица, его невеселых глаз. Поезд ускорил ход. Василий, сильно припадая на одну ногу, старался бежать, махал рукой над головой, похоже, улыбался. А глаза!.. Такая печаль и мольба застыли в них, что сердце Ольги сжалось в жесткий кулак, перестало биться. Дыхание перехватило, руки ослабли… Она попятилась. Василий вмиг пропал. Из горла Ольги готов был вырваться истошный крик. И он вырвался бы, если б она не закрыла рот ладонью. Так с рукой у рта, шатаясь, ничего не видя, прошла в купе.
Саша, оторвавшись от окна, успел сесть раньше ее. Она повалилась к нему на плечо и зарыдала. А он сквозь слезы уговаривал ее:
— Мама!.. Ты же простила сама… Не надо!.. Я же с тобой, мама… Я никому не дам обижать тебя… Мама, не надо!..
Колеса под вагоном, чудилось ей, Сашиными словами — тоже для нее — выговаривали: «Не на-до! Не на-до!»
Солнечногорск — Москва 1957–1964
Моя и твоя судьба
рассказы
Это были огненно-рдяные маки. Росли они у перекрестка двух дорог близ деревни Грибошино, за Невелём. Кто бы из крестьян ни проходил мимо, все любовались цветами.
— Экая красотища! Экая зоренька! — скажет иной и мысленно поблагодарит того, кто придумал эту радость для людей. Другие-то радости затмило горе: деревня была занята фашистами — несладко жилось людям.
Вскоре грибошинцы увидели, что этот жаркий маковый костер очень похож на пятиконечную звезду, и еще пристальней глядели на трогательную красу цветов, еще нежней думали о том смельчаке, что посеял мак: ведь при виде его у каждого становилось светлей на душе.
А маки цвели и цвели. Незаметно роняли лепестки одни, распускались бутончики других, а от земли, глядь, подымались новые, припоздавшие. Так день за днем и не гасла эта алая звезда.
Особенно был красив мак в солнечную погоду, когда пробегал над ним ветер. Задрожат, затрепещут лепестки, как язычки пламени, такие веселые да задорные, будто зовут: «Держитесь, люди! Не унывайте! Наша возьмет!»
Заметили жители Грибошина, что кто-то ухаживает за маком. То, видят, сорняки выполоты — чистенькая, цветок к цветку, красуется необычная клумба-звезда, то после сухой — без дождя, без росы — ночи, политый заботливыми руками, искрится маков цвет весь в солнечных радужных капельках.
До самой осени, до прихода Красной Армии, мак веселил бы души советских людей в неволе, но и эта последняя маленькая радость была отнята у них. Должно быть, фашистам донес какой-то предатель о красных цветах у дороги, а может, сами догадались, что это наша советская звезда горит-пламенеет, — они устроили там, недалеко от цветов, в кустах, засаду и того смельчака в одну из ночей схватили.
Кто бы, вы думали, был этим человеком с храбрым сердцем?
В доме на краю деревни жила с матерью и бабушкой ничем не приметная девчушка Наташа — дочь красноармейца-фронтовика. Когда-то она ходила в школу, носила алый галстук. Вломились в ее родной край враги. Закрылась школа, не стало пионерского отряда. Но Наташа по-прежнему считала себя пионеркой и очень любила Родину — еще сильнее, чем раньше. Цветы у дороги — это ее красивая смелая выдумка.
Когда фашисты спросили у Наташи, почему она посадила мак в виде звезды, Наташа гордо подняла голову и ответила:
— Потому, что я люблю Красную Армию. Она все равно всех вас перебьет! Всех, всех!..
— Ты есть партизан?! — заорал фашист.
У них в то время где-то на этих дорогах на партизанской мине подорвалась машина с важным начальством, и им в каждом советском человеке мерещился партизан.
Наташу повесили на осокоре посреди деревни.
Уже с петлей на шее она, глядя в ту сторону, откуда народ ждал прихода родной Красной Армии, крикнула:
— Папочка, родненький, бей их, гадов!.. Бей!..
Мертвая Наташа весь день висела лицом к дороге, где недавно полыхал мак, незадолго перед ее смертью дико вытоптанный, смятый сапожищами.
