Ильченко засмеялся:
— Не терпится еще фашиста сбить? Ну что ж, попробуем, приналяжем…
Не прошло и часа, а мой истребитель был уже в боевой готовности.
Вскоре с командного пункта взвилась красная ракета — сигнал «Воздух». В этот день я сбил еще один самолет. Степан горячо радовался этой удаче.
Через несколько дней, во время взлета по боевой тревоге, впереди моего истребителя разорвалась бомба, сброшенная с вражеского самолета Ю-88. Взрывной волной мою машину бросило в сторону, правая плоскость и стабилизатор оказались поврежденными.
И на этот раз мы с Ильченко работали вместе: отремонтировали плоскость, заменили стабилизатор.
Нашу дружбу крепила общая работа. Засучив рукава комбинезонов, мы снимали капот, проверяли исправность машины, чистили детали пулеметов и пушек, заменяли изношенные части новыми. А после войны вместе учились — новая техника требует больших серьезных знаний.
* * *
В окно заглянул бледный рассвет, а я еще не мог заснуть: все вспоминал… Сильно взволновал меня незаконченный разговор с Анатолием. Я не сомневался в своей правоте. Но как ее доказать? Эх, Анатолий, Анатолий!
«Сегодня поговорю по душам с Калитниковым, расскажу ему все, что передумал за сегодняшнюю ночь, а выводы пусть делает сам», — это решение помогло мне успокоиться…
Поздней осенью в Заполярье солнце почти не поднимается над горизонтом. Город тонет в серых прозрачных сумерках.
Война! В притихшем порту еле видны контуры кораблей, спешащих уйти в открытое море. Из глубины помрачневшего неба доносится далекий шум, а временами и оглушающий рев патрулирующих над портом самолетов.
Ближе к ночи сумерки сгущаются, и чернота заливает улицы и переулки. Дома стоят мрачные, слепые, и очень редкие в эти часы прохожие невольно задумываются: что же там, внутри, за старательно замаскированными окнами? Может быть, холод, темнота, пустота…
На одной из центральных улиц около большого затемненного здания клуба оживление. То и дело хлопает наружная дверь подъезда, изредка ручные электрические фонарики на короткий миг освещают каменные ступени.
Веселые праздничные огни старательно прячутся в залах и фойе: все окна клуба тщательно замаскированы. Трудно даже представить себе, что до войны этот клуб стоял залитый ослепительно-ярким светом и был виден с палуб кораблей, стоявших на рейде. А сейчас… мрачный, сливающийся с темнотой дом, как и все другие. Впрочем, не совсем такой. Из него несутся звуки музыки. Молодость есть молодость: и в дни смертельных схваток с врагом сердца тянутся к песне, к музыке, к счастью.
Летчик Федор Латышев торопливо шагал по неосвещенной улице к клубу. На душе у него было смутно, невесело. Вечер, который он ожидал с таким нетерпением, вдруг превратился для него в какое-то испытание. Если бы можно было сегодня не идти в клуб! Но еще неделю назад он обещал Лене быть на этом вечере вместе со своим штурманом Виктором Петровым.
С Леной Федор встретился впервые на прошлой неделе. Они одновременно пришли в книжный магазин за одной и той же книгой и, конечно, по этому случаю разговорились. У них оказалось очень много общих интересов, расставаться не хотелось, и они долго бродили по улицам.
Широкоплечий, высокий Федор, прощаясь, бережно пожал узкую руку Лены. Договорились встретиться на вечере в клубе.
Всю неделю Федор думал о Лене, иногда даже во время боевых полетов вспоминал ее оживленное лицо, большие глаза с затаенной грустинкой и прядь волос, выбившуюся из-под толстого шерстяного платка, связанного, наверное, заботливыми руками мамы…
Федор рассказал Виктору о новой знакомой в тот же вечер: у него не было секретов от друга. Оба — сибиряки, они впервые встретились здесь, в северном приморском городе, точнее, в двадцати километрах от него, в землянке, прилепившейся к скале, и с тех пор крепко подружились.
Перед самым отъездом Федор получил письмо из дому. Он обрадовался, увидев на конверте неровный почерк матери, и поспешил распечатать письмо.
Анна Прокофьевна писала сыну в сдержанных тонах, но безысходное отчаяние сквозило в каждой строчке, в каждом слове. Она осталась с пятилетней внучкой: дочь ее тоже была на фронте. До сих пор она жила в небольшом, покосившемся трехкомнатном доме, где родилась, выросла, где вырастила своих детей. И вот неожиданно ее переселили в маленькую сырую комнату, а у внучки слабые легкие…
Федор представил себе мать: высокая, очень худая, усталая. Глаза у нее чаще всего печальные и задумчивые. Она всегда сдержанная, жаловаться не любит. Значит, сил не хватило молчать, значит, очень трудно ей сейчас…
А чем поможешь?
Не хотелось никуда идти. Даже мысль о встрече с Леной вызывала раздражение.
Виктор, ничего не подозревавший, встретил товарища весело и шумно. Федор молча пошел рядом с ним. Лена с подругой ожидала их в фойе, веселая, нарядная. Федор, натянуто улыбаясь, поздоровался с девушками, познакомил их с другом. Белокурая хорошенькая Ася понравилась Виктору меньше Лены, но, помня о товарище, он пригласил ее танцевать. Лена осталась с Федором. Но она не узнавала его: он был молчалив, рассеян, танцевал явно неохотно. Девушка обиделась на него, но он этого не заметил.
Виктор недоумевал, что с Федором? Отвернулся от них, дуется, неужели ревнует к нему Лену? Смешно и глупо. Он один пошел провожать девушек, а Федор, сухо простившись с ними, поспешно направился в часть.
Всю ночь он не спал.
…Рано утром летчиков подняли по тревоге. К Мурманску приближался караван союзников, надо было прикрыть его с воздуха.
Когда Федор влезал в кабину своего самолета, вид у него был измученный, нездоровый, и Виктор, внимательно посмотрев на товарища, сказал:
— Следовало бы тебе отставить полет.
Федор промолчал. Но, как ни старался, не мог сбросить с себя какое-то непонятное оцепенение.
— Вижу фашистов, — предупредил Виктор.
С тупым безразличием Федор смотрел на приближающихся «хейнкелей». И вдруг неожиданно возникло чувство боевого азарта. Он прибавил газу и помчался на перехват вражеских самолетов.
Но бессонная ночь сказалась: он недостаточно четко рассчитал свой маневр — лишние секунды, лишние метры — и в тот момент, когда нажал гашетку, от острой боли на секунду потерял сознание. Он почти тотчас же пришел в себя, однако кровь заливала глаза, мешала видеть. Пуля пробила ему переносицу. Виктора тоже ранило, но сравнительно легко.
— Виктор, командуй, а я поведу машину, — с трудом произнес Федор. Всю свою волю он сосредоточил на том, чтобы не потерять сознание.
Долгим и мучительным был путь до аэродрома. Голос Виктора то доносился глухо, словно сквозь толстую стену, то пропадал совсем:
— Федя, бери немного влево. Хорошо! Так держи! — И уже еле слышно: — Подверни на пятнадцать градусов правее.
«Дотяну ли до аэродрома?» — думал Федор.
— Должен! — отвечал он самому себе.
По командам Виктора он благополучно посадил самолет. Что было дальше — не помнил… Очнулся в санчасти.
У полковника Сергея Яковлевича Зимина на изможденном, с желтизной лице удивительно спокойные и всегда ясные глаза. Зимину нет и сорока, и все же летчики-североморцы зовут его между собой — Батя. Слово «батя» летчики произносят с искренней теплотой.
Зимина успели полюбить, хотя он недавно пришел в полк. Он заместитель командира полка по политчасти. Пришел и в первый же день начал знакомиться с личным составом, не по анкетам, конечно. Как служит человек, о чем мечтает, к чему стремится — вот что для него было самым главным.
Впрочем, замполит заботился не только о людях, но и о машинах. Инженер-механик по образованию, он пришел к техникам, инженерам и сначала только смотрел, как они готовят самолеты к боевым вылетам, а потом сам стал помогать им.
— От того, как подготовлен самолет на земле, зависит успех летчика в воздухе, — любил повторять он.
В этих словах не было никаких новых открытий, и все же одних они убеждали, а других заставляли задумываться. Самолеты, как правило, уходили в воздух отлично подготовленными. А мы удивлялись: как это Зимин все успевает? Когда же он отдыхает? Его можно было видеть и на старте, и в столовой, и в санчасти, и в клубе, и у землянок. Он беспокоился о каждом из нас, действительно, как о родном сыне.
Узнав, что Федор Латышев и Виктор Петров ранены, Зимин поспешил их навестить.
Федор сильно ослаб от потери крови — спал. А Виктор, чуть-чуть прихрамывая, бесцельно бродил по маленькому узенькому коридорчику. Рану свою он считал пустяковой, и ему хотелось уйти в свою землянку к товарищам, но врач санчасти не разрешил.
Заметив огорчение на лице штурмана, он сказал:
— Будет все хорошо, завтра отпущу.
Увидев Зимина, Виктор обрадованно бросился к нему, забыв о раненой ноге.
