Вук Драшкович - Ночь генерала

Он оперся ладонями на деревянный столик, стоявший перед ним, делая вид, что ищет что-то среди бумаг. Решил, что пора заканчивать, и отмахнулся рукой от защитника, который собирался что-то сказать.

– Ни перед Богом, ни перед народом я не чувствую своей вины. Я могу со спокойной совестью смотреть в глаза всем. А победитель пусть считает, что он победитель. Я многое хотел сделать и многое начал, но бури и грозы, разразившиеся над миром, развеяли мои планы, сбили с ног и уносят меня самого. Но я верю, что настанет такой день, когда придет тот, кто доведет начатое мною до конца. Знаю, мои слова многие не понимают, многие им не верят. Знаю и то, что кто-то осуждает меня за то, что я согласился на этот суд, кто-то – за то, что я отказался от защиты Запада. Я сел на скамью подсудимых, которую приготовили мне коммунисты, для того, чтобы наказать себя. Я не имел права допустить, чтобы они взяли меня в плен. Мне следовало всегда держать под рукой ампулу с цианистым калием. Защиты и помощи с Запада я не захотел принять потому, что не хотел нарушать отношений между моими союзниками по войне и нынешней диктатурой у себя на родине, которую именно они и привели к власти. О том, что происходило в тюрьме, и о том, почему на протяжении этого процесса я чаще всего не мог понять, что со мной происходит и где я нахожусь, говорить отказываюсь. Победа обязательно придет. Я и сейчас не признаю капитуляции. Нет такого слова в сербском языке!

Пока я сижу и пишу это в ранних сумерках возле тихого моря, генерал Михайлович находится под прицелом винтовок. Не мое дело судить о том, чего не сделал первый партизан Европы. Мне больно оттого, что его судьба никого не тревожит. Никого и нигде. И поэтому я больше не хочу просить Бога за этот мир, который взгромоздился на атомную бомбу и с пустым сердцем, в котором нет любви, рассуждает о социальной справедливости.

Би-би-си просто счастлива, что создала легенду о великом Тито. Голос этой радиостанции уже захлебывается кровью Михайловича.

Я искренне желал примирения всех участников гражданской войны в моей стране. Я желал, чтобы они все вместе приступили к возрождению Югославии, которой во время этой войны был нанесен разрушительный ущерб. Для того чтобы облегчить это примирение, я согласился на то, чтобы народ сам решил, хочет ли он моего возвращения в страну. По совету союзников и в связи с решениями, принятыми в Ялте, я также согласился на слияние моего законного правительства с правительством Тито. Вопреки всем моим ожиданиям, партия Тито ввела в Югославии свою диктатуру, диктатуру, немногим отличающуюся от тоталитарных режимов, против которых сражались объединенные нации. Эта диктатура существует благодаря террору тайной полиции и революционных судов. И суд, и полиция вместо того чтобы защищать граждан, стали средством их преследования и запугивания. Процесс над генералом Михайловичем последовал за целой серией аналогичных процессов. Этот солдат, который первым в Югославии начал борьбу против оккупантов и который всегда был верен союзникам, отдан под суд его политическими противниками, приговор которых не может быть не чем другим, кроме как актом партийной мести. Я протестую против такого злоупотребления судебной властью и взываю к чувству справедливости, к закону, к гуманности всего цивилизованного человечества. Я протестую против продолжения в моей стране гражданской войны в форме преследования и истребления партизанами тех, кто к ним не принадлежал. Я твердо уверен, что спасение Югославии только в демократических принципах, которые обеспечивают справедливость и свободу всем и каждому.

Завтра рано утром, еще до рассвета, моего пациента расстреляют. Если бы в этом состояла вся истина, моя совесть могла бы быть чиста. Однако я стала частью орудия убийства.

Пока я пишу это, солнце постепенно заходит, а моя жертва ожидает, когда пройдет ночь, последняя ночь страданий, и когда заря принесет тишину и спасение. А я жду сурового наказания. От моих, от себя самой, от Бога, если он есть.

Я участвовала в его убийстве и как врач, и как партизанка, и как член партии. Моя рука дрожит, на бумагу капают слезы, буквы расплываются. Но эти пятна – не просто пятна на бумаге в клеточку, это пятна на моей совести, в моей душе.

Я не врач, а преступница. Проклинаю тот час, когда я поступила на медицинский по настоянию отца и дяди. Я хотела изучать литературу. Если бы я послушалась зова своего сердца, то не стала бы убийцей, к тому же еще и в белом халате. Но несомненно, где бы я ни училась, я бы ушла в партизаны. Я сделала бы это из-за моей страстной веры в равенство между всеми людьми, в справедливость, в тот земной рай, который построен в России. Эти прекрасные мечты – ведь я тогда еще и не подозревала, что они не имеют ничего общего с действительностью, – привели меня в Союз коммунистической молодежи Югославии уже на втором курсе, когда Гитлер «закусывал» Чехословакией и фашизм показывал свой зверский оскал в Испании. Я хотела воевать, защищать Мадрид, отдать всю свою молодость Ла Пассионарии. Мой отец, адвокат, буквально похитил меня в те дни из Белграда и увез в Скопье, к бабушке, заручившись обещанием полиции постоянно держать меня под контролем. Отец был против Франко и даже не скрывал своих взглядов, просто он очень боялся потерять меня.

Но куда это меня занесло? Видимо, я подсознательно стараюсь бежать от своего зла и ищу какого-то оправдания в прошлом. А оправдания нет. Тем не менее я должна признать, что горько раскаиваюсь в том, что тогда не довела дело до конца и не бежала в Испанию, что не погибла там или здесь с партизанами. Я бы покинула этот мир с любовью к Сталину, с крепким как скала убеждением в том, что идеалы коммунизма дороже любой жизни – как моей, так и чужой. Я бы умерла со своими прекрасными мечтами, мне не пришлось бы пробудиться и отрезветь в нынешнем аду.

Этот ад начался вечером 20 марта. Тогда я сделала первый преступный шаг. В нашей пустой квартире появился, предварительно позвонив по телефону, товарищ Крцун. Я забыла сказать о том, что моих родителей, у которых я была единственным ребенком, в сорок третьем году расстреляли немцы. Со Слободаном Пенезичем я познакомилась еще в сороковом году, на нелегальной встрече СКМЮ. Потом, в конце сорок первого, партия перебросила меня в Рудо, где мы встретились снова. Я была направлена в санитарную службу Верховного штаба и несколько месяцев спустя принята в партию.

Опять я бегу в прошлое, потому что стыд гонит меня от встречи с самой собой в настоящем времени. Итак, в тот вечер появился товарищ Крцун. То есть, появился Крцун, потому что я больше не могу называть его товарищем, я содрогаюсь от этого слова. Он мне доверил «одно из самых святых партийных заданий», как он сказал. Я, как коммунист и врач, должна была помочь в «разоблачении преступлений Дражи Михайловича».

Я буквально содрогнулась от страшной ненависти при одном только упоминании этого имени. Для меня оно было символом предательства, убийств и преступлений, чем-то сатанинским и зверским. Сообщение о том, что это чудовище схвачено, вызвало во мне настоящую эйфорию, которая в ту ночь вылилась и в близость с Крцуном. Я сделала это в состоянии восторга, я была просто пьяна от этой вести и вела себя так страстно и раскованно скорее не как женщина, а как член партии. Он принес мне медицинскую литературу о наркотическом средстве под названием «мескалин», напомнив, что его действие уже проверено на практике во время процессов над «предателями мирового коммунизма». Кажется, он упомянул имя Зиновьева, Каменева, Тухачевского и еще некоторые имена, которые сейчас вспомнить не могу. Сказал, что «мескалин» показал «исключительные результаты» и у нас во время следствия над предателями народа. Михайлович должен был получать этот яд, разрушающий мозг и нервную систему, путем инъекций, так как именно при таком применении он дает самые лучшие результаты. От меня требовалось, и он это подчеркнул, только делать уколы, а готовить препарат должны были специалисты. Я должна была убедить «пациента» в том, что он тяжело болен. Именно тогда Крцун сказал мне название несуществующей бациллы на якобы латинском языке. Я должна была вести себя с Михайловичем ласково, но при этом официально, с тем чтобы у него сложилось доверительное отношение ко мне. Кроме того, он рассказал мне, что Михайлович во время ареста был ранен довольно тяжело в живот, а также получил ряд других ранений. Однако я никому не должна была рассказывать об этом. Я вообще не должна была никому упоминать о том, что лечу Михайловича. Об этом знают, как сказал Крцун, только «лес густой, он, я и еще несколько товарищей». Разумеется, я согласилась. И не просто согласилась, а с восторгом, с гордостью, что для такого важного задания партия выбрала именно меня.