Ознакомительная версия.
— Ты людей уводи, вдовий утешитель, — озабоченно пробормотал Новик, загораживая Настю в кухонном проходе. — Пока мы прикрываем…
— Так точно, ваш благородие… — сплюнул невидимую табачную крошку Яков Осипович. — Разрешите усердствовать?
И, заметив краем глаза чьё-то размытое отражение в зеленоватых стёклах буфета, он, не глядя, грохнул из нагана через плечо.
Расстёгнутая немецкая каска, кувыркнувшись, загремела на половицах, а её неудачливый обладатель, оторвав руки от оконных створок, канул во тьме.
— Только ты ж не попутай… — даже не обернувшись, затоптал окурок Войткевич. — …арьергард с заградительным отрядом.
— Если зря не попятитесь, не перепутаю… — бросил на него невидящий взгляд Новик.
Невидящий, потому как никто и ничто не отражалось в расширенных чёрных зрачках Саши, кроме карих зрачков подруги, не успевших ещё насытиться радостью приобретения, как уже тронутых влагой утраты…
— Товарищ старший лейтенант! — с чердачного люка в углу кухни с грохотом, не считая ступенек, осыпался наводчик Антон Каверзев. — Товарищ старший лейтенант… — он сгрёб разлапистой пятернёй ворох паутины с рыжей макушки. — Немцы-то как-то интересно себя ведут-то…
— Докладывай! — с трудом вырвался из древесной смолы карих зрачков Насти лейтенант Новик. — Чего высмотрел?
— Да немец как будто на попятную сдал… — поскрёб в загривке Каверзев и оттёр ладонь о штаны. — Вроде как ждут чего-то, а палят, будто так, для порядку, в божий свет как в копейку. Вон, все стены изрисовали, не целясь…
Лейтенанты переглянулись.
— Понятное дело… — пожал плечами Войткевич. — Живьём хотят…
— А со стороны яра так совсем ушли! — продолжил наводчик, сидя на нижней ступени дощатой лестницы и озабоченно выискивая что-то или кого-то за воротом крестьянской вышиванки. — Или у меня повылазило…
— Выпускают… — уверенно заявил Войткевич, зачем-то принимая из рук «боцмана» второй «машин-пистоль», поданный с привычностью денщика. — Будут ждать у леса, к лесу тут одна дорога, оврагом. А там нас можно будет взять, как котят в корзинке…
— И что будете делать? — напряжённо соображая, спросил Новик.
— Что? Прорываться… — буркнул «Яков Осипович», не отрываясь от снаряжения магазинами сразу двух шмайсеров.
— Как? — нахмурился Новик.
— Известно как, «дурой»… — насмешливо покосился на него Войткевич, передёрнув, один за другим, оба затвора. — Ждут в овраге? Добре, пойдём в овраг. Только не так, как нас там ждут, что будем красться, как крысы — канализацией, а с песнями и плясками…
— А вы? — спохватившись, глянул Новик через плечо Насти.
Мария Васильевна с отрешённостью кладбищенского надгробия сидела на табурете, уставившись на синее пламя примуса, будто ничего важнее сейчас и не было, кроме как — успеет ли вновь закипеть чайник, прежде чем мир взорвётся и канет в тартарары.
— Я? — очнулась женщина и виновато улыбнулась. — Не беспокойтесь обо мне. Я с ребятами, как уж повезёт… — она слабо пожала плечами и даже не вздрогнула, когда на плечи ей осыпались лохмотья дранки и белые хлопья извести. Пара шальных пуль пробороздила потолок.
— Повезёт, мне всегда везёт! — фыркнул Яков Осипович, перебирая пальцами на рукоятках автоматов. — Даже когда не везёт. Так, кто живой?… — развернулся он в гостиную. — В «полундру» товсь! «Боцман», за наводчика — головой, Глеб, за радистку — яйцами. И это… — вдруг запнулся Войткевич. — Слышь, старлей… — прочистив горло, позвал он Новика. — Мой тебе совет. Попробуй взять барышню с собой. Прорвётесь вы к морю или нет — это, конечно, вопрос… — он забросил оба автомата на плечи. — Но в горах пропадёт девка, это уже без вопросов. Не сейчас, так позже, с голодухи… — добавил он мрачновато и вышел в коридор.
22–25 июля 1941 г. Киев-Каменец
Известие о начале войны встретило свердловский поезд уже в Москве. Но расписание движения ещё не нарушилось и не изменилось, и он отправился дальше, простояв только положенные тридцать семь минут.
Софочка, конечно, плакала и только сейчас, после услышанных сообщений и слов пошедшей пятнами от волнения проводницы, окончательно поверила словам мужа. Хотя верила Войткевичу всегда и с первой минуты, и больше, чем кому бы то ни было — но всё же предупреждение о грядущей большой войне по-настоящему принять не могла.
Не одна она, впрочем. Даже в Калининском военкомате Киева за считанные часы до получения тревожного оповещения царила вальяжная и сонная атмосфера, и лейтенанту Войткевичу пришлось чуть ли не покомандовать старшими по должности и по званию, чтобы они выполнили минимум требуемого. Отметили его прибытие 21 июня, пристроили «эмку» в служебном дворе (а утром она уже ой как понадобилась), выделили топчан в дежурке — мол, утром придет зам. военкома и даст указание о месте назначения. А пока можно отдохнуть…
Отдых, конечно, требовался, — с утра на ногах и за рулём, и сколько всего было, — но смог Яков Осипович подремать всего пару часов. Потом, когда первые «хейнкели» с грузом бомб и мин подлетели к Севастополю, а в военкомат полетели первые срочные распоряжения, поднялся и уставился в тёмное окно, выходящее на запад. Ещё ничего не было видно и слышно, до первой бомбёжки приграничных аэродромов, укрепрайонов и железнодорожных узлов оставалось больше часа, но спать уже не было никакой возможности. Войткевич смотрел на небо, где только-только начали меркнуть щедрые летние звёзды, смотрел и будто видел, как всё начинается…
Страшно всё начиналось. Ни одна война так страшно не начиналась. И самое страшное в этом начале — железная планомерность с одной стороны, планомерность, фактически не нарушаемая обычными армейскими неполадками и недоразумениями, и трагическая разрозненность усилий со стороны противоположной. Такая, что у тысяч и тысяч опытных командиров и бойцов за считанные дни исчезала воля, вера и надежда, а взамен выползало нечто мягкое, скверное, безразличное.
…А потом уже и на Киев упали первые сотни бомб. И режим работы военкомата сразу же изменился. К девяти часам, когда в трехстах километрах к западу третья волна бомбардировщиков крушила бетон и сталь Владимир-Волынского укрепрайона и похоронила под развалинами каземата в числе прочих и военного интенданта второго ранга Иосифа Карловича, сын его, лейтенант Войткевич, уже строил взвод наскоро экипированных призывников.
К одиннадцати Ю-87 выстроились в карусель от Мизоча до Здолбунова и были неожиданно для пилотов встречены хоть редким, но прицельным зенитным огнём. Так и не дождавшись сигнальных ракет, пикировщики принялись долбить, что попало в бомбовый прицел — и станция хоть и пострадала, но работала ещё четыре дня. А в Киеве первые полуторки с неестественно возбуждёнными, равно как и перепуганными красноармейцами, катили к Караваевым дачам, туда, где формировался воинский эшелон.
На третий день войны лейтенант Войткевич уже поднимал ребят в контратаку возле Каменца. И даже представить не мог, что где-то на северо-западе жиденькую колонну легковушек и фургонов, выбиравшуюся из Ровно, застукает шестёрка «лаптёжников», не нашедших условленный сигнал для бомбёжки.
…Возвращаться с грузом бомб и нерастраченными лентами патронов героям люфтваффе не хотелось — а тут вроде как неплохая добыча. И пилоты Ю-87 как на учениях «отработали» цель, да так, что расколотили и подожгли все автомашины. И в числе прочих документов особой секретности и важности с дымом улетели в бесстрастное полесское небо все описания действительных и сомнительных подвигов агента ИНО НКВД «Везунок», равно как и многочисленные доносы и рапорты об активности германской разведки…
А у Якова последовали затем бои под Одессой, первая лёгкая рана и первая лёгкая контузия.
В середине сентября — Ишуньские позиции, первый орден, потери, отступление, третий кубик в петлицу, рота морпехов, затем разведрота батальона морской пехоты.
Вновь отступление — и контратака с Керченского полуострова во спасение осаждённого Севастополя. И на острие контратаки, даже чуть дальше, уже в ближнем тылу победоносных германских войск, оказалась его разведрота, внезапным манёвром противника отрезанная от своих.
Не она одна. И посчитали у наших, что никто уже с той стороны не вернётся…
Сентябрь 1941 г. Крым. В трёх километрах на север от деревни Топлы
Старший лейтенант Яков Войткевич, командир разведроты 156-й стрелковой дивизии, отнял окуляры полевого бинокля от воспалённых мучительной бессонницей глаз:
— Похоже, фрицы тут долбятся уже целый день…
— Паче стахановцы, — подтвердил старшина разведроты то, что видно было и невооруженным взглядом.
Ознакомительная версия.
