Ознакомительная версия.
Весь день Баки-Хаджи с племянником ходили по приглашениям из одного дома в другой. Цанка удивился разнообразию и богатству блюд горцев.
— Видишь, как многообразна их кухня, — шептал на ухо племянника старик, — сколько лесных богатств, даже из грибов готовят, а мы в низовье за время Кавказской войны приучили наших жен к походной жизни, вот и кормят они нас на скорую руку.
— А что, здесь не было войны? — удивился Цанка.
— Какая война, сюда даже дороги нормальной нет. К этому захолустью на арбе не доедешь… Они и мусульманство только недавно приняли. Я был одним из первых, кто их ставил на пусть ислама… Но все равно они остались наполовину язычниками, тайком поклоняются нескольким богам.
Вечером в честь гостей организовали празднество: много танцевали, пили ил[57] и крепкую араку[58]. К удивлению Цанка, Баки-Хаджи тоже пил, весь раскрасневшийся, часто выходил в круг танцевать. Однако к младшему Арачаеву было особое внимание — чуть ли не через раз выходил он танцевать, и всегда, не спрашивая его согласия, в круг под дружный смех и одобрительные вопли, выводили очень высокую, даже правильно будет сказать, длинную девушку. Она, как и абсолютное большинство местных жителей, была рыжей, бледнокожей, голубоглазой. Во время танца и в перерывах Цанка тайком смотрел на ее тонкую вытянутую шею, бесформенную грудь, сравнивал с Кесирт, и ему сразу все надоедало — хотелось поскорее уйти домой.
В перерыве между танцами Цанка подошел к дяде.
— Ваша, — шепотом спросил он у развеселого муллы, — почему они все такие светлые и рыжие?
— Это чистокровные чеченцы. Они, в отличие от равнинных, не помешали кровей с другими нациями — поэтому сохранили и рост и цвет… Их от вымирания спасает то, что у нас нельзя жениться на родственниках… Иди танцуй! Смотри, какая красавица! Эх, мне бы твои годы!
…На следующее утро Баки-Хаджи провожал племянника в обратный путь.
День был пасмурным, сырым, безветренным. Все замерло под гнетом тумана.
— Смотри не заблудись, — в десятый раз наставлял дядя племянника. — Револьвер береги, никому не показывай. Рыжая кобыла и ее приплод твои. Старого гнедого коня тоже дарю тебе, мне с ними все равно делать нечего. Через две-три недели приходи сюда с новостями… Ну, и как я просил, если Кесирт не возвратилась, постарайся разыскать ее… Только помни, револьвер вернешь — понял?
Цанка устал от этих наставлений, однако дядя еще долго сопровождал его, делая наставления.
— Смотри, через пещеру не иди. Ты молодой — до вечера дойдешь и обходной дорогой. Смотри, береги себя.
Старик крепко обнял длинного племянника, головой уперся в его грудь, долго не отпускал, затем, незаметно смахивая слезу, отошел, хлопнул ладонью в грудь.
— Да благословит тебя Бог! Дай Бог тебе доброго пути!
Цанка скрылся в утреннем тумане, а старик еще долго стоял, читая за него молитвы.
Через несколько часов пути туман неожиданно рассеялся, и прямо перед путником оказался поросший буковым лесом склон горы. Цанка остановился в удивлении. Не прошло и двух дней, а лес стал свеже-зеленым. Но не это поразило молодого человека, а то, что в низовье горы, в смешанном предлесье, среди моря зелени одиноко белела расцветшая алыча: она, стройная, грациозная и, как невеста, печально-нарядная. «Это Кесирт, — подумал Цанка, — вот такая же она сиротливо-очарованная!.. Я люблю ее, я должен быть рядом с ней… Мы будем вместе, и я сделаю ее жизнь счастливой!..»
Цанка заплутал в лесу. Обходя пещеру, ушел далеко на Восток и вышел в селении Элистанжи, посреди ночи добрался до дома, еле волоча ноги. Только одно желание ехать за Кесирт двигало им весь день, не давая — сесть, отдохнуть, перекусить. Вторую ночь не спавшая в ожидании сына мать Цанка — Табарк, встретила его с ворчанием и слезами. Всё ругала незадачливого деверя.
На утро Цанка под недовольные взгляды жены и дочери Баки-Хаджи вывел из их конюшни старого гнедого коня и пузатую кобылицу, отвел к роднику, искупал, заодно узнал у Хазы, что ее дочь не вернулась, и стал готовиться к поездке.
Узнав о планах сына, Табарк возмутилась, побежала к Косуму. Вместе они долго пытали юношу, желая узнать цель поездки. Цанка безбожно врал, о Кесирт даже намекнуть боялся. Тогда наутро в телегу к Цанку подсадили младшего брата Сохаипа.
Сразу же за селом Цанка высадил своего младшего брата, пообещал ему привезти леденцы и просил передать матери, что он может задержаться на несколько дней.
В то утро в нем было столько любви, нежности, отваги, и даже ревности. Он был страшно возбужден. Он не знал, что его ждет впереди? Как отреагирует Кесирт? И вообще найдет ли он ее? И Бог знает, чем она там занимается — одинокая женщина, жеро — в чужом краю.
* * *
В одночасье обломилась жизнь Кесирт. Не везло ей — видимо, на роду так было записано. Жила она в любви и в достатке, ждала ребенка, и неожиданно в одно мгновение все исчезло, как приятный сон. Остались лишь тягостные воспоминания и печаль.
После смерти любимого мужа Кесирт чуть с ума не сошла, все время лежала в постели, бредила, плакала, проклинала всё и всех. В редкие минуты, когда приходила в себя, молчала, сама себе улыбалась, истерически смеялась, пугала Хазу, а потом вдруг неожиданно спрашивала: «Нана, неужели это все было во сне? Скажи мне, нана, скажи!»
Только через два месяца после приезда домой к матери она впервые вышла погулять во двор, спустилась к роднику, села на свое любимое место, тихо плакала, сама с собой разговаривала, бесцельно болтала в воде руками.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, только другое горе помогло. Внутренняя болезнь скрутила Хазу, прижала плотно хворь старуху. Потеряла она человеческий цвет — стала серой, безжизненной. Ничего не ела, изредка пила по глотку воды. Вот тогда и пришлось Кесирт засуетиться. Ушли из ее головы радужные мечты о самоубийстве и встрече в загробном мире с любимым. Только мысли о матери сдерживали ее от безрассудства. Болезнь матери заставила Кесирт прийти к себя, вынудила пойти в село, общаться с людьми.
Почти все жители Дуц-Хоте с сочувствием отнеслись к горю Кесирт. Всем селом ездили в Шали, на похороны, чтобы хоть как-то поддержать несчастную и ее мать.
Теперь, когда новая беда вошла в их убогий дом, все бросились на помощь: кто привез лекаря; кто — лекарства; кто — просто предлагал деньги и всякие подарки. Как всегда, особую озабоченность проявлял Баки-Хаджи.
И наверное только у одного человека во всем Дуц-Хоте в душе ликовало счастье — это была жена Баки-Хаджи.
— Хм, неужели умрет наконец эта ведьма, — говорила она вслух, чтобы слышал ее муж. — Как это переживут некоторые?
А до этого был совсем скандальный эпизод. Когда после траура Кесирт везли домой, все село вышли на улицу. Все выражали молчаливое сочувствие, и только супруга муллы вся сияла.
— О - Бог! Как ты справедлив! — кричала она. — Посмотрите, посмотрите, люди!.. Ха-ха-ха, как дочь князя, увозили, и теперь как положено привозят… Все стало на места, как и должно было быть.
— Замолчи, бессовестная, — крикнула на нее одна из соседок, — как тебе не стыдно.
— А что мне стыдиться, что я сделала? Что я, кого ограбила, или с кем нагуляла, как некоторые…
В это время подскочил Косум, замахнулся. Бить не стал жену старшего брата, но со злостью развернул дородную женщину и силой впихнул во двор, обзывая свиньей и дрянью…
На удивление всем Хаза ожила, встала, вновь забегала возле своей живности, а Кесирт, еще не пришедшую в себя, украли. Стала она второй женой богатого человека из соседнего села.
Мать Кесирт — Хаза, Баки-Хаджи, да и все односельчане внешне выражали недовольство, однако в душе радовались, что Кесирт вновь при очаге, тем более сытом, добротном.
В новом доме еще не пришедшая в себя от горя Кесирт ничего не делала — весь день слонялась по двору, спала. Зато ночи бывали отвратительно бурными.
Ее новый муж, человек еще далеко не старый, здоровенный, немного обрюзгший, имел постоянное желание к женщине. До утра он мял под собой исхудалое тело молодой жены, в страсти до синюшных синяков сжимал груди и ягодицы, влажным, слюнявым языком лобзал все тело, при этом сильно потел. Капельки этой вонючей влаги падали на Кесирт, иногда попадали в плотно сжатые губы или в открытые глаза. Сильный то был мужчина, причинял он Кесирт боль и страдания, насиловал ее. Все время спрашивал — таким ли был ее прежний муж-сопляк, так ли они занимались любовью, хорошо ли ей с ним.
Утолив свою еженощную страсть, новый муж Кесирт переворачивался на спину, тяжело дыша, моментально засыпал, издавая от своего потного тела и кишечника смердящую вонь, неистово при этом храпя.
Кесирт думала, что кончится «медовый» месяц или хотя бы квартал и ее супруг успокоится, однако произошло обратное. Его желание стало еще более сильным и развратным, он желал разнообразия и требовал от жены взаимной ласки. В постели он приходил в бешенство, страстно кричал.
Ознакомительная версия.
