— А мне столько раз моими медалями в морду тыкали. Мол, мы тебя туда не посылали! — В голосе Олега звучала неподдельная обида. — А еще говорят, что никому за всю историю не удалось завоевать Афганистан… Это правда? — Он плохо разбирался в истории, а вопрос этот его по-настоящему волновал.
— Да фигня полная, — уверенно заявил Кормухин. — Я тебе из той же истории примеры приведу. Подумай, ну что в этом Афгане завоевывать? Там ничего нет, ни полезных ископаемых, ни плодородных земель. Зато через него проходят древние торговые пути… Отсюда надо плясать…
По словам майора, предки современных афганцев всегда жили разбоем, грабили караваны на Великом шелковом пути внаглую. Нападут, как партизаны, из засады, хапнут шелк, ковры или что там купцы возили на продажу, и к себе в горы-норы, отлеживаться. Отметились на этих территориях персы, Александр Македонский, Хубилай, потом Бабур их покорил в шестнадцатом веке. Бабур сначала правил Ферганской долиной, будущим Туркестаном, короче говоря. А потом прошелся по Афгану огнем и мечом. Зачем его туда понесло? Ответ простой: затем, чтобы проследовать в Индию и основать там новое государство — Великих Моголов. В Индии есть, что брать, кого доить. А афганцам тогда сдуру показалось, что они победили Бабура. Другой пример. В тысяча восемьсот семьдесят восьмом году началась Афганская война, которую затеяли англичане. Где Афганистан, и где Британия! Но англичанам не нравились пророссийские настроения тогдашнего афганского правительства. Они выдвинулись с территории Индии, захватили все стратегические перевалы. И афганцы как миленькие подписали с ними мирный договор. Британцы смонтировали свое правительство из марионеток и ушли со спокойной совестью.
— Я подчеркиваю: сами ушли, — уверенно рубанул ладонью воздух Кормухин. — Потому что сделали свое дело, выполнили поставленную задачу. Афган плясал под британскую дудку, что и требовалось доказать. Вот и наши войска, советские, сами вышли из Афганистана. Я так понимаю, это было выгодно правительству Горбачева, он тогда с Западом как раз брататься начал. Мое личное мнение, стратегический вывод войск с территории противника поражением не является. Уйти с достоинством — та же победа. Вот так.
— Так значит, Денис Витальич, — уточнил Лютаев, слушавший его с неподдельным интересом, — вы тоже считаете, что мы в этой войне победили?
— Эх, пацан ты еще совсем! — Растроганный его наивностью Кормухин даже потрепал Лютого по колену. — Если бы я думал иначе, разве стал бы разговаривать с тобой на эту тему. К тому же вспомни о моем братишке. Уверен: он погиб не напрасно. Но хватит об этом. — Майор посмотрел на часы. — Будь сейчас предельно внимательным.
— А что случилось?
— Видишь тачку ярко-красную?
К въездным воротам подкатила шикарная иномарка — кабриолет с поднятым верхом.
— Ну, вижу.
— Не проверяй. Подними шлагбаум и пропусти на стоянку. Запомни эту машину. Баба за рулем — подруга Быкалова.
— А что она тут делает?
— С недавних пор у нее в этом доме квартира. — Майор кивнул в сторону многоэтажного элитного здания, построенного для особо обеспеченных горожан. — Теперь часто будет появляться. Интересно, до тебя дошло, что ты на этой стоянке оказался не случайно? Давай, мухой, открывай!
Олег Лютаев нехотя поднялся со стула и пошел поднимать шлагбаум. Кабриолет, рыкнув спортивным движком, шустро вкатился на охраняемую территорию и занял одно из свободных мест.
Из машины вышла шикарно одетая дама — в элегантной черной шляпе и коротком, распашонкой, плаще из красного латекса. Ее распущенные светлые волосы едва касались плеч, на бледном лице выделялись удивительно знакомые карие глаза. На ногах у прелестницы модные сапоги-ботфорты, на плече — сумочка из крокодиловой кожи.
— Белоснежка… — прошептал Лютый, и почему-то страшно обрадовался. — Белоснежка, это я, Лютаев! — крикнул он, готовый кинуться ей навстречу.
Кормухин по-матросски съехал по перилам лестницы вниз и, схватив Олега за рукав, силой затянул за угол вагончика, на котором стоял стеклянный аквариум дежурки.
Ослепительно красивая женщина, даже не взглянув в их сторону, прошла мимо и направилась к подъезду элитной башни.
— Охренел совсем? — Кормухин был вынужден ткнуть Олега костяшками пальцев в грудь, чтобы тот опомнился. — Ты чего орешь, мудак?
— Это же Белоснежка! — взволнованно воскликнул Лютаев. — Я знаю ее. Я помню ее еще с учебки!
— Идиот! — Кормухин выразительно покрутил указательным пальцем у виска. — Твоя учебка где была, в Средней Азии? Где Средняя Азия и где эта курва, прикинь?
У Лютаева перед глазами возникла картинка: голая, мокрая с головы до ног от своего и чужого пота Белоснежка лежит на плащ-палатках среди обнаженных парней. Их по-мальчишечьи тонкие и одновременно мускулистые руки застыли у нее на груди, животе, бедрах, коленях… Каждому хочется дотронуться до нее, спрятаться от страшного будущего, от неизвестности в теплое, в женское… Кто она для них, приговоренных к войне, предназначенных на убой? Она и мать, и сестра, и любовница в одном — прекрасном и непорочном теле. Святая грешница — пьяная, с распущенными светлыми волосами, разметавшимися по лицу, и сияющими карими глазами…
— Олег, ты что застыл, отомри. — Требовательный голос Кормухина вырвал Лютаева из марева воспоминаний. — И еще запомни. Это я тебе на всякий случай говорю: не пытайся соскочить. Косяк упорешь, я тебя на зоне сгною. Это тебе не муляжом гранаты в ресторане махать…
Буря поднялась несмотря на то, что небо было голубым и совершенно безоблачным. Слепяще-яркое солнце уже вскарабкалось на максимальную высоту и зависло над самым центром Красноярска. Ни ветерка вокруг. Но тем не менее всесметающий шквал обрушился на Пролетарский проспект, рядом с которым располагалась автостоянка Олега.
Сотни три или четыре озверевших рабочих, вооруженных палками и обрезками арматуры, широким революционным шагом направлялись по главному городскому проспекту к зданию мэрии. И не просто шагали, а крушили все, что попадалось им под руку. Били витрины магазинов и кафе, переворачивали машины, опрометчиво оставленные владельцами у тротуара. Редкую цепь милиционеров, попытавшихся остановить их победное шествие, рабочие просто смели со своего пути, как мелкий сор, и двинулись дальше.
«Кто был никем, тот станет всем» пелось в «Интернационале» — гимне строителей коммунизма. Неправильно и неправда! Эти отчаявшиеся люди, размахивающие направо и налево прутьями арматуры, однажды утром проснулись и обнаружили, что словесная мишура осыпалась с нарядной елки демократии, а сам праздник Перестройки закончился тяжелым бодуном. Вместо единого и могучего эксплуататора — государственного собственника — появились тысячи частных, но для простых людей ничего не изменилось. Вернее, кто был никем, тот стал ничем. Кто-то должен был за это ответить!
Лютаев, услышав крики и грохот разрушения, выскочил из дежурки на улицу. А толпа была уже здесь. Страшное зрелище. Мужики прорвали с помощью железных прутьев металлическую сетку ограды и рассредоточились по территории автостоянки.
Дорогие иномарки в их умелых руках в мгновение ока превратились в груду покореженного металла. Яркому и броскому кабриолету Ольги досталось больше других. Легкий, элегантный автомобиль — по сути, дорогая игрушка для богатых — подействовал на толпу, словно красная тряпка на разъяренного быка. Над этой тачкой погромщики поработали с особым рвением, отвели душу, но и другим машинам досталось по первое число.
Олег стоял у своего вагончика и с неподвижным лицом наблюдал за действиями разрушителей машин. А что еще он мог сделать? Подставить свою голову под удар арматурой? Но от этого стало бы хуже только ему. Присоединиться к погромщикам? Да с удовольствием! У него тоже руки чесались, но ведь он на службе, на работе. Это чувство долга, проснувшееся у него в армии, и не позволило ему в первую же минуту встать на сторону погромщиков. Он поднялся на крышу бытовки в свой скворечник, сел за стол и задумался, глядя на беснующуюся внизу толпу.
Меньше всего в жизни ему хотелось быть человеком толпы, группы, коллектива, партии и тому подобных человеческих стай. Олег давно решил, что ни при каких обстоятельствах не станет добровольно присоединяться к кому-либо, а будет сам по себе — везде и всегда.
И все-таки, звонить в милицию или нет? Олег положил руку на трубку стоявшего рядом с ним на столе черного допотопного телефона. Позвонить, значит предать доведенных до отчаяния людей, таких же работяг, как он. А к предательству он с детства питал физическое отвращение. Не позвонить — значит позволить рабочим развалить полгорода и даже, может быть, пришить кого-нибудь по дороге, возможно, даже постороннего, ни в чем не виноватого прохожего. И потом, звонить пришлось бы ментам, которых Олег тоже ненавидел всей душой… Он убрал руку с телефона…
