— Подруги все секреты разбалтывают. Ни одна язык не держит.
— Разбалтывать секреты – последнее дело. Сон хороший?
— Иногда ворочаюсь, не могу заснуть.
(Сбросить одеяло, померзнуть, потом тепло укрыться и заснуть… В другой раз она бы и этого от Дралкина не утаила, но не сейчас.)
— Выспись, отдохни. Чтобы завтра без настроений… Легкость, удовольствие, азарт, с которым учлет-девица без единой запинки шла от упражнения к упражнению, радовали инструктора и страшили. Опыт, пусть небольшой, открывал Дралкину чересполосицу бытия – то светлая у него полоса, то черная. То он ждет лейтенантских «кубарей» и мечтает о высоких отличиях, то совершает аварию и свистит из училища униженный и растерянный в звании ефрейтора (в личном деле осталась курсантская фотография Григория). До его зачисления в штат никто в аэроклубе летчика-ефрейтора в глаза не видел; летчики-сержанты (тоже новое, непривычное для слуха словосочетание, в котором слышались диссонанс, принижение престижной профессии), летчики-сержанты уже появлялись, ефрейтор же был один – Дралкин. Это звание, похожее на кличку, плюс уму непостижимый взлет, вынесший его вместо города на овраг и за порог военного училища, давили его, напоминая о молве, катившей следом, о мнении, за ним утвердившемся: инструктор Дралкин – отрезанный ломоть… Он боялся ошибиться в Бахаревой, переоценить ее, поддаться бродившему в нем нетерпению. Побывав в зубьях жестокого механизма, он хотел бы и других от него оградить… Яхт-клуб тем привлекал, что стоял на отшибе, был тихой заводью, туда, несколько чопорно, тянулись семьями, большинство составляли люди пожившие, не чуждые земных интересов, житейских радостей. Бухгалтер из поликлиники водников собирал после гонок любителей преферанса, зав. овощным складом, бывший балтиец, кроил цветные паруса и придумывал лодкам пиратские названия, яхтсмен-гитарист составил трио поклонников Изабеллы Юрьевой… Фигура здорового двадцатилетнего штатского парня не должна была производить там страдного впечатления, но тоска по училищу его не оставляла. Выхаживая паруса, он получал разрядку. А когда смуглоголовые отец и дочь, в одинаковых брезентовых робах похожие на брата и сестру, подстроившись под гитару, заводили на два голоса «Камин горит, огнем охваченный», Григорий вообще забывал все на свете… — что, кроме песни над рекой да паруса, нужно штатскому человеку, отрезанному ломтю, ефрейтору запаса?.. Непостижимый взлет увел Дралкина с притягательной для сверстников и почитаемой в народе жизненной орбиты, а Бахарева в нее вписалась… вписывается. Кто это объяснит: чем он не взял? Ноша ли ему не по плечу? Или не набрал еще в характере твердости и решимости? А может быть, рисковать в небе, служить образцом отваги – не его удел? Искать себя, не следуя общему поветрию, в авиацию идут, поскольку «в воздухе пахнет грозой», но еще необязательно, что война начнется завтра…
Однажды на бонах клуба он увидел Бахареву; он даже предположить не мог, чем вызван ее приход! Отлучения от авиации, это он испытал на собственной шкуре, производились, но чтобы кто-то от нее отрекся добровольно?! Бахарева шла по хлопающим мосткам, постреливая глазами вправо и влево, — умела Лена, не поднимая глаз, далеко, настильно глянуть. «Если она меня поддержит, — подумал он, заводя за бон свою быструю яхточку „Ш“, — если она со мной заодно… Только с чего бы вдруг?..» Предстоял отборочный заезд, ответственный этап в борьбе за кубок… Он не понимал появления Бахаревой. «Один рядится под Чкалова, — раздраженно вспомнил он Сургина, — другая не прочь создать себе фоторекламу… До чего нетерпеливые ребята!» Тут он ошибся. Корреспондент молодежной газеты задумал фотоэтюд «Учлеты» и хотел, чтобы в кадре на фоне мотора и винта красовались Вольдка Сургин и Лена (на которую его навели учлеты инструктора Дралкина) и чтобы Сургин, вскинув ладонь козырьком, смотрел в иебо («мечтательно и целеустремленно»)» а субтильная Лена рядом с ним являла собою образ подруги-единомышленницы… «Дралкину этот маскарад не понравится, — тотчас рассудила Лена. — Бог знает что обо мне подумает…» Она отказалась позировать корреспонденту. «Ушибся? — хотела сказать Лена инструктору. — Дай подую», — как говорила мама, видя синяки и ссадинки на ногах бедовой доченьки. Не надо раздваиваться, хотела посоветовать инструктору Лена, обижаться на «ефрейтора Дралкина». Вы хороший, очень хороший инструктор, самый лучший в аэроклубе, хладнокровный летчик… Будет война, хотела она сказать, как все говорили и думали, вы на этой лодочке пойдете сражаться, что ли? Из всех доводов, обдуманных ею, это был самый сильный, неотразимый довод.
Чувствуя, как насторожен Дралкин, Лена учтиво осмотрела его яхточку «Ш», «шавку».
— Забавно, — сказала она вслух, — перекувыркнешься – да и бултых в воду… А я плавать не умею… Дралкин на ее слова не отозвался. В яхт-клубе Бахарева больше не появлялась.
— Ты ведь не в общежитии живешь? — спросил Дралкин.
— Нет, у своих, у тетки.
— В родном доме стены греют, — сказал инструктор. «Гришенька, сынок, — писала ему мать, — приезжай, до коей поры тебе по чужим углам мыкаться. Приезжай, ничего такого не думай…» — Чтобы завтра быть как стеклышко.
У тетки, где квартировала Лена, стены не грели. Тетка осуждала племянницу («Матери бы, Алевтине, лучше помогала, чем по городу мотаться. Алевтина, как с Бахарем связалась, вовсе жизни не видела») и за то, что выбрала медучилище («Там одних нехристей и учат!»), поносила Лениного отца, изображая в лицах, как он, пастух по кличке Бахарь, последний в Босоногове бедняк-активист, сбежал, испугавшись кулацкого восстания, бросил общественное стадо, Алевтину, бьющую на сносях, жалко прятался («Сидел в камышах, дрожал», — показывала тетка, раскидывая руки). А поутихло, нацепил на штык две краюхи хлеба и пошлепал, рот до ушей, к роженице с дочкой. Тут его из кустов и стрельнули.
Покоя в доме тетки не было, а напутствия Дралкина означали: быть готовой к самостоятельному вылету. Завтра. если не подведет погода (будет ясно, ветерок 2–3 м/сек). Если даст разрешение командир отряда (или начлет Старче). Если, наконец, не перебежит ей дорожку Володька Сургин (в день начала самостоятельных вылетов обычно выпускают одного курсанта, этот-то первенец и остается в красной строке выпуска, его-то и прославляют «боевые листки» и «молнии»…).
Весь разговор инструктора, начавшийся вопросом: «Куда ты рвешься, Бахарева?» — Лена поняла так, что Дралкин на последнем этапе склонен ее придержать. Хотя бы из мужской солидарности с Володькой Сургиным. Почему же еще? Других причин она не находила. «Заявилась, незваная, в яхт-клуб, — рассуждала Лена задним числом, — так надо было все ему выложить как есть… Смотря кому отдаст на проверку: командиру отряда или начлету? — Она все-таки не теряла надежды. — Лучше, конечно, командиру отряда…»
Ни единого замечаньица не сделал ей командир отряда, только однажды создалась между ними неловкость – мимолетная, памятная, как все житейское, контрастное неземной аэроклубовской сфере: она увидела командира отряда на рынке, с кошелкой в очереди за картошкой. Он отвернулся, будто не узнал ее или не заметил… У него и фамилия славная – Добролюбов. От Старче же можно ждать любых подвохов.
— …Бахарева! — знакомо и неподражаемо, в своей манере воззвал к ней Дралкин, отходя от самолета, хлопая по карманам куртки в поисках спичек и взглядывая на тянувшуюся перед ним Елену открыто и весело, зная все, что произойдет дальше, и наперед этому радуясь. — Вопросов нет? Все ясно?
Она молча, кивком головы подтвердила, мол, да, какие вопросы? Все ясно.
Чиркнув спичкой, Дралкин затянулся, смакуя дымок, его брови сложились домиком, занимавшим всю верхнюю часть лица, глаза потемнели. Ей показалось, что после такой затяжки он заговорит с ней о чем-то другом, к полетам не относящемся, — так он на нее посмотрел.
— Пирожочек с полки – заслужила, твой! — оборвал себя Дралкин и пошел с докладом о ней – она это видела – к Добролюбову. Умный, милый Гриша Дралкин, верный друг!..
Начлет упредил намерения инструктора. Начлет с инструктором не посчитался. Или он ему не доверял?!
Начлет решил проверить курсанта Бахареву лично.
Ее доклад о готовности к зачетному полету звучал как лепет.
Старче нашел, однако, что он не беспомощен, и оборвал ее, внушительно напомнив:
— Аэродром – не лебединое озеро, лебединых танцев не исполнять! Полет по кругу! — и жестом указал ей на кабину.
Мягкий шлем сидел на Старче тыковкой, в воздухе он обходился поношенной фуражкой армейского образца, повернутой козырьком назад.
Как сел к Лене спиной, склонив голову набок, так и сидел не шевелясь, ничем себя не обнаруживая, только в зеркало заднего вида поглядывал. «Как сыч, — подумала Лена после первой посадки, рассматривая треснувший козырек его фуражки. — Или заснул?»
