Шариф Рахманов, прибывший в Абганерово вместе с начальником снабжения полка, сразу понял, что торчать у склада придется не час и не два, и незаметно улизнул от товарищей, занятых разговором. У него были на станции свои дела, и он намеревался провернуть их, пока его не хватятся.
После освобождения города некоторые жители вернулись в свои дома — там и тут над трубами поднимался дым.
Шариф прошел под стену разрушенного дома, расстегнулся и, вытащив из-под гимнастерки два свертка, рассовал их по карманам. В свертках были сахар, который ему удалось выменять на табак, и куски мыла, которые он собрал в банный день.
Улицы пустынны и тихи.
Заглядывая в разбитые окна и двери, Шариф обошел всю окраинную улицу. В нескольких домах заметил людей, но не решился войти. «Кто знает, что за люди, еще напорешься на солдат, тогда беды не миновать, — думал он и шел дальше. — Но сколько можно ходить? Надо сбыть сахар и мыло, не везти же обратно в роту? Кто знает, когда еще выпадет такая возможность — вырваться в город?»
Возле дома с разбитым окном, наполовину заложенным соломой, Шариф остановился. Огляделся: нигде никого… Подошел к окну, заглянул внутрь. В первой комнате какая-то молодая женщина стирала в корыте белье. В открытой двери соседней комнаты виднелась железная койка, на которой спал ребенок. «Как раз то, что мне нужно, мужчин нет», — подумал Шариф и постучался.
— Кто там? — отозвалась женщина. — Заходите!
— Здравствуйте, сестрица. Нельзя ли у вас обогреться?
— Если не вам, так кому же еще можно? Проходите, проходите, садитесь, пожалуйста. Извините, у меня руки мокрые. Возьмите вон табуретку возле печки, садитесь. — Женщину тронула вежливость солдата.
Шариф уселся возле печки, снял рукавицы. Греясь, он то и дело искоса поглядывал на раскрасневшееся от жары лицо женщины, ее белую шею. Когда женщина наклонялась над корытом, в вырезе платья виднелись тугие белые груди; они колыхались при каждом движении, и Шариф косился на них, уже не в силах отвести взгляд. Он забыл о том, что пришел продать мыло и сахар, другая мысль ворохнулась в его голове.
Женщина полоскала белье, отжимала, складывала на табуретку.
Шариф оглядел ее с ног до головы, спросил зачужавшим голосом:
— Без мыла стираете?
— Откуда взять мыло? Война. О мыле теперь и мечтать не приходится. Щелоком стираем.
— Да, в тылу тоже свои трудности…
— Ничего. Все можно перенести, лишь бы немца проклятого скорее прогнали.
Сказав это, женщина выпрямилась, и Шариф так и прилип взглядом к ее белой шее. Не заметив этого взгляда, женщина продолжала работу. Сливая грязную воду из корыта в ведро, она наклонилась, золотистые волосы рассыпались по лицу. Она откинула их, потом вытерла руки подолом платья; на мгновенье из-под подола выглянули стройные ноги. Шариф, чувствуя, что краснеет, смотрел на них — он, кажется, видел их и сквозь платье.
Не сводя с женщины глаз, Шариф вытащил из кармана сверток.
— Возьмите, сестра, это мыло… Все легче будет стирать, — говоря, он поднимался, и при этом чуть не свалил, сырое белье, висевшее над печью. Он ловко поймал его на лету и протянул мыло женщине.
— Не знаю уж, как вас и благодарить…
Шариф снова полез в карман…
— А это вот из сэкономленного солдатского пайка… Сахар. Возьмите ребенку.
— Господи… Сахару мы с каких пор не видели… Но что же вы отрываете от себя?.. Спасибо вам, грех брать, а беру… — Женщина положила сверток на полочку старого комода. — Ей-богу, не знаю уж, как вас и благодарить, снова повторила она. — Столько добра… А взамен… — и она беспомощно оглянулась.
— Ничего не надо, кроме вашей доброты…
— Может, после войны окажетесь в наших краях, мы не забудем, примем вас как самого дорогого гостя.
— Эх, хозяюшка, до той поры еще дожить надо, да и ждать долго… Долго ждать…
Щедрость Шарифа понравилась женщине, но намеков насчет доброты она не поняла.
— Долго ждать, хозяюшка, долго, милая, — говорил Шариф, не сводя глаз с ее шеи и груди. Его трясло от желания — и он ринулся на женщину, сжал ее в объятиях и стал торопливо целовать в глаза, в лицо; дрожащие от страсти губы его были горячи, как угли.
Ошеломленная, женщина пыталась вырваться из его железных рук, но сопротивление только разожгло насильника, он повалил ее на пол, ладонью прикрыл ей рот, чтобы не могла закричать, а другой рукой стал лихорадочно задирать платье. И тут женщина резко повернулась на бок и укусила Шарифа в руку так, что хрустнула кожа — Шариф взвыл и на мгновенье разжал руки.
Женщина, словно угорь, выскользнула из-под него, вскочила с полу, закричала: «Помогите, помогите!»; услышав крик матери, закричал ребенок, и поднялось такое, что Шариф счел за благо отступить, но хозяйка, продолжая звать на помощь, цепко держала его за подол гимнастерки — пришлось что есть силы оттолкнуть ее; схватив свои рукавицы, Шариф пробкой вылетел в сени, а оттуда — на улицу. Сопровождаемый криками женщины, он петлял между разрушенных домов, опасаясь вызвать подозрения и нарваться на патруль.
На его счастье, никого поблизости не оказалось. «Иначе меня непременно схватили бы», — думал Шариф.
После того, как он задушил в лесу немецкого летчика, ему простили пьянство и самоволку, но на этот раз, он знал, выкрутиться не удалось бы.
Наконец, убедившись, что за ним никто не гонится, Шариф перешел на шаг, привел себя в порядок и как ни в чем не бывало направился к складу, где смешался с бойцами.
Капитан Макарочкин долго стоял перед развалинами своего дома. Перед ним возвышалась груда битого кирпича. Был дом — и нет дома. Но где мать? Жива ли? Если жива, куда пошла?
Капитан спрашивал у соседей, спрашивал у их постояльцев, но никто не мог сказать ему ничего утешительного.
В последний раз взглянув на родное пепелище и мысленно простившись с ним, он повернулся, чтобы уйти, как вдруг со стороны одного из уцелевших домов донесся женский крик: «Помогите, помогите! Держите его, держите!» Макарочкин выхватил пистолет и помчался на голос.
Молодая женщина металась около крыльца.
— Это вы звали на помощь? — спросил у нее капитан.
Женщина прикрывала оголенные части тела лохмотьями порванного платья.
— Зашел какой-то, попросил погреться. А потом как кинется на меня. Едва вырвалась… Надо же… Я к нему как к человеку, а он…
— В форме? Наш, значит… Да, попадаются и в нашей среде прохвосты… Куда он побежал?
— Не знаю… Так растерялась… Не успела сообразить.
— Но кто это был? Рядовой или…? Могли бы узнать?
— По-моему, обыкновенный солдат. Смуглый такой… Да я его среди тысяч узнаю. Не старый еще.
Маленькая девочка, напуганная недавним происшествием, подозрительно смотрела на Макарочкина. Хозяйка дома прошла за стену, переоделась.
Пока она приводила себя в порядок, Макарочкин разговорился с девочкой, и она уже несмело улыбалась ему и отвечала на его вопросы.
— Отец-то на фронте? — спросил Макарочкин хозяйку.
— Да. Никаких вестей.
— Вы здешняя?
— Здешние мы, только жили в Сталинграде. А когда муж ушел в армию, перебрались сюда. Имущество почти все осталось в городе.
— Я тоже здешний.
— Здешний? — радостно спросила женщина. — Жили здесь? В Абганерово?
— Даже на этой улице. Чуть ниже вас. Только от нашего дома одна труба осталась. Да куча кирпича…
— А семья?
— Одна только мать была, из-за нее и пришел, да не могу найти.
— Как же теперь? — растерянно спросила женщина, забыв о своей беде и целиком проникаясь чужим горем.
— Не знаю, как и быть.
— Оставьте мне свой адрес и скажите имя-отчество вашей матери, я поищу ее, а если найду, сообщу.
— У вас ведь ребенок на руках, до этих ли хлопот…
— Вы за нас жизни свои отдаете… А я сделаю самое простое дело — что же в нем трудного?
Макарочкин написал ей свой адрес и записал в блокнот фамилию доброй женщины.
Зазвонил телефон. Пронин поднял трубку и услышал нежный женский голос.
— Коля, ты?
Голос Смородиной. Это было так неожиданно, что Пронин не знал, что ответить.
— Почему молчишь? У тебя народ?
— Нет, — ответил Пронин. Ответил резче, чем хотел бы. Надо, сказал он себе, спокойнее.
— Я иду к тебе, мне надо поговорить с тобой.
— Я занят сейчас, — ответил Пронин, — у меня нет времени.
От волнения голос его дрожал.
Помолчали. Оба слышали дыхание друг друга.
— Николай, если даже ты очень занят, все равно должен меня выслушать.
— Я же сказал: у меня нет времени. — Гнев и обида, слегка приглушенные, снова набирали силу. — И если бы даже было время, я не хочу вас видеть. У нас с вами нет больше ничего общего.
