И Пронин повесил трубку. Вышел. Отыскав глазами часового, кивнул ему. Тот подошел ближе.
— Если придет Смородина — ко мне не пускать! Скажи, что я занят.
Вместо обычного «есть» удивленный часовой только кивнул.
Санчасть полка находилась в двухстах метрах от штаба. Накинув на плечи полушубок, Смородина направилась к Пронину. Одолев снежные бугры, она вышла к автофургону начальника штаба.
— Куда, товарищ капитан? — преградил ей путь часовой.
— К начальнику.
— Нельзя!
— Почему?
— Так приказано.
— Кто приказал?
— Майор Пронин.
— Не может быть! Вы его неправильно поняли. Прошу передать, что пришла капитан Смородина. По служебному делу.
— Не надо зря просить, товарищ капитан, — с сочувствием сказал боец. Майор только что приказал: если придет Смородина — ко мне не пускать! Я, мол, занят.
Лена прикусила губу.
«Вот, значит, как…» — подумала она. Лицо ее помрачнело, как осеннее небо.
— Тогда я вас очень прошу: скажите майору, что капитан Смородина приходила. Приходила и ушла.
— Слушаюсь!
Пронин из фургона слышал весь разговор часового с Леной, видел, как она, огорченная и расстроенная, сломленная, пошла прочь. Майор почувствовал угрызение совести, он ужаснулся своей жестокости, хотел открыть дверь, окликнуть Лену, вернуть ее назад, попросить прощения, но… Дикая ревность и упрямство помешали ему, и он удержался от доброго порыва.
В медчасти Маша Твардовская принимала больных. Поздоровавшись со всеми, Смородина сняла шубу.
— Ну, как дела? — спросила она, а ответа не слышала — в висках у нее стучало, сердце ныло от обиды; она пыталась забыть то, что только что произошло у нее с Прониным, и не могла. Она никак не ожидала от Николая такой грубости.
— Стоит ли перевязывать эту рану, доктор? — спросила Маша. — Она уже зарубцевалась. Может быть, оставить открытой?
— Давайте посмотрим. — Она помнила этого бойца, Мустафу Велиханова, и помнила, как перевязывала эту осколочную рану. Рана, действительно, затянулась. Прощупав ее, осмотрев, Лена спросила:
— Не беспокоит?
— Нет, не беспокоит.
— Говори правду. А то некоторые мужчины не желают признаваться, что у них что-то болит.
— Я не из таких мужчин, доктор.
Смородина обернулась к медсестре:
— Маша, я думаю, все-таки лучше будет, если еще раз наложишь повязку.
Твардовская быстро, сноровисто забинтовала рану.
Врач той порой осмотрела остальных больных и вышла из палатки — помыть руки.
Мустафа посмотрел ей вслед, оглянулся, — они с Машей были одни — и сказал шепотом:
— Слушай, Маша, имей совесть! Разве так туго можно бинтовать? При враче я терпел, не стал кричать. А ногу так перехватило, что, кажется, жилы лопнут. Ради бога, перевяжи.
— Врешь, не туго!
— Зачем мне врать? Туго!
— Но ты же и не пикнул, когда перевязывала.
— А что, пищать обязательно?
Твардовская размотала повязку.
— Извини, Мустафа, действительно, туговато…
— Сколько можно извинять? Совсем меня забыла, на свидание не приходишь, а когда делаю тебе замечание, говоришь: «извини». Сколько можно извинять?
Маша, лукаво посмеиваясь, спокойно выслушивала упреки Мустафы. Вдруг, оглянувшись на дверь, она бросилась на грудь Мустафе и с жаром поцеловала его в губы. У Мустафы закружилась голова, он оперся руками о тахту, медленно поднялся, Маша улыбалась, глядя на него невинными глазами.
— Извини, дорогой Мустафа. Прости.
— Опять «извини»! Нет, на этот раз не прощу… — Мустафа что есть силы прижал Машу к себе; ее могучая грудь мягко легла на широкую грудь Мустафы.
— Уф, Мустафа, задыхаюсь! Что ты делаешь?
— Как что? Ты поцеловала меня, я поцеловал тебя — возвращаю долг! И он впился в податливые губы Маши.
Потом она перевязала рану.
— Ну, иди, только показывайся иногда.
— Чаще болеть и приходить к тебе?
— Наоборот, я хочу, чтобы ты приходил ко мне здоровым.
— Уж если ты начала лечить меня так, то никто не знает, когда я поправлюсь.
— Не беспокойся, поправишься.
— Нога — да, поправится, а настоящая рана не затянется.
— Какая рана? — Маша обхватила рукой шею Мустафы. — У тебя есть еще другая рана? Где?
— Ты не увидишь. Вот она, здесь, — и Мустафа положил руку Маши себе на грудь.
— Господи, а я — то думаю!..
Велиханов вернулся в роту.
— Мустафа! — приветствовали его.
— Джан Мустафа! — поправил Велиханов товарищей.
— Что это значит — «джан»? — спросил Илюша Тарников. Он любил подшутить над Мустафой, который плохо говорил по-русски.
— Ох, Илюша, трудную задачу ты мне задал. Слово «джан» не переводится на русский язык. Точно перевести не умею, а врать тебе не хочу.
— Признайся, дружок, ты и в азербайджанском языке вроде того — не того, а?
— В чем, в чем, а в знании родного языка вы не можете меня упрекнуть. А вот что касается слова «джан», так «джан» это и есть «джан», и все тут.
— Не понял.
Мустафа покрутил пальцем у виска.
Кузьма Волков внимательно посмотрел в глаза Мустафе.
— Ты сегодня какой-то не такой, Мустафа. А ну, признавайся, где был?
— В санчасти.
— С этого бы и начинал. Машу видел?
— Видел.
— Ну, тогда мне понятно, что значит «джан»!
Герман Динкельштедт несколько раз перечитал секретный приказ Гитлера, в котором фюрер обещал солдатам и офицерам армейской группировки «Дон» всяческие блага, если они выполнят свою задачу, и положил листок на стол командиру дивизии. «Конечно, — думал он — фюрер — истинный отец немцев. Немецкое государство не знало еще такого великого деятеля, как он. Он умеет говорить с солдатами на языке солдат, с генералами — на языке генералов. Недаром полмира стоят перед нами на коленях! И если мы пробьемся к Паулюсу, это будет новый триумф нашего оружия, и фюрер отметит его должным образом. Непременно отметит!»
Полковник откупорил бутылку шампанского, направил в бокал пенистую струю. «За нашу грядущую победу!» — мысленно провозгласил он очередной тост и залпом осушил бокал. Вино было холодное, по телу прошла дрожь, потом приятное легкое тепло разлилось внутри, полковник вздохнул. Ничего не скажешь, шампанское это не шнапс, изысканный, черт побери, напиток! Генерал Вагнер знает толк в шампанском… Сколько он вылакал его во Франции! Но если он думает, что и здесь будет услаждать себя шампанским, то он ошибается. Сталинград — это не Париж, принимает совсем по-другому. Тут многие сложили головы, и кто знает, сколько вояк найдет здесь свою могилу? В эту петлю сунуть голову немудрено, мудрено ее вытащить…
Стать командиром дивизии и тем открыть себе путь к генеральскому званию, было давней мечтой Динкельштедта. Он чернел от зависти, видя перед собой генерала своих лет. «Ну, чем я хуже него? Образование, опыт, способности выше, чем у многих. Но они — генералы, а я все еще полковник». Как назло, всякий раз его посылали на штабную должность. Вот и на этот раз его снова сделали начальником штаба, а никому не ведомый генерал Вагнер, до сих пор сидевший в Париже и ни разу не нюхавший пороху, сохранил за собой должность командира. Это злой рок… Это несправедливость, наконец! Фюрер не знает, что творят его именем эти крысы, ведающие кадрами армии!
Генерал Вагнер — легок на помине! — в эту минуту как раз появился на пороге.
— Это что же, господин полковник? Втихую опорожняете бутылки? Нет, так не годится. Вино в одиночестве не пьют.
— Я пью за нашу победу, господин генерал!
— Так давайте выпьем за нее вместе!
Полковник откупорил еще одну бутылку.
— Выпьем, — сказал он.
Они осушили бокалы. Усаживаясь в кресло, Вагнер сказал:
— Большевики думают, что мы не сможем прорвать кольцо окружения вокруг шестой армии и соединиться с нею. Но это непременно произойдет через два дня. Сегодня десятое. Двенадцатое декабря сорок второго года — эта дата золотыми буквами будет вписана в историю Германии!
Вагнер искренне верил в то, что говорил. Силы, которыми располагал Манштейн, были огромны, Вагнер знал это. Он пытался представить себе предстоящий бой и действия своей дивизии в этом бою, и ему виделась лавина танков и мотопехоты, нацеленных на измотанные в боях подразделения русских русским против этой лавины невозможно устоять. Успех наступления обеспечен. Густав Вагнер не сомневался в этом. Он вспомнил про письмо, полученное сегодня утром от отца. «Я рад твоему переводу на Восточный фронт, Густав, писал отец. — Мечта близка к исполнению. Помни, о чем мы с тобой говорили, и, пока не поздно, позаботься о будущем. Я хотел бы покинуть этот свет спокойным за тебя, с верой в то, что твое имя будет называться среди имен самых видных людей рейха. Еще раз прошу: помни наш разговор о Баку, не упусти момент. И не подставляй себя под пули. Береги себя. Желаю успехов».
